— Дай угадаю: отказалась? — насмешливо-сочувствующе спросил Кречет. Больше сочувствующе, а насмешливость — чтобы не расслаблялся, балбес, и чтобы так уж не убивался. — Мол, негоже приличной девушке одной с чужим юношей гулять?

Уже наобщался с горянками, особенно с сестренками, понял, что тут, при всей кажущейся простоте, все намного сложнее и строже. Да, сестренки могут сколько угодно трепать Динка — так он им брат. Да, могут тискать самого Кречета — птичка! — и Айлэно, — учитель! — но вот границ при этом не переходят. Просто горят и не могут иначе, урчат, как трущиеся о ноги кошки, но стоит чуть не по их за ушком почесать или, не дай Стихии, посягнуть на запретное — сразу шерсть дыбом и когти наголо. В общем, не подходи, сам виноват.

— Угу. Я понимаю, почему. Говорю же — сам олух, мог бы вспомнить… — и Яр необычно неуклюже для себя перевел тему: — Кречет, а с тобой-то что? Окошачиваешься, что ли? Когти, шерсть. Но ты же Кречет, я вижу! — жалобно-недоуменно.

— Да я б сам знал! — недовольно буркнул тот.

Что происходило, Кречет действительно не понимал. Ощущение было такое, будто его взяло — и вывернуло наизнанку, а изнанка оказалась с подвохом. Он видел такие плащи у уличных фокусников: с одной стороны черные, а с другой — золотые, белые, зеленые… В общем, с другой таилось что-то еще, непохожее на предыдущее, меняющее человека так, что и узнать нельзя.

Вот и у него было ощущение, будто тот же — но до странности иной. Даже все вокруг вызывало немного иные ощущения. Например, тепло и беспокойство, которым тянуло от Яра, теперь заставляло так же пытаться успокоить, но вместо попытки потрепать по голове, рука тянулась погладить по плечу. Вот тянулась, и все тут.

— Это ничего, помнишь, мы читали? Похоже на то, как менялся Кэльх Хранитель. Наверное, что-то ты сам про себя не знал, а посвящение сорвало запреты и рамки.

Яр кивнул, словно пытался убедить в этом не только Кречета, но и самого себя.

— Я с тобой посижу, ладно? Поучу уроки, потом вслух почитаю, если захочешь. Взял тридцать второй том.

— Целых три без меня проглотил! — возмутился Кречет — Яр наконец-то начал читать по порядку, а не выхватывая куски вразнобой. — Хоть бы принес, я наверстал, пока лежу, а ты в школе. А сейчас… Знаешь, почитай сначала? Я как раз засну, тебе с уроками мешать не буду.

— Ладно, я завтра принесу, — виновато вздохнул Яр, устраиваясь рядом с ним на кровати и открывая уже начатый дневник с самой первой страницы.

И, как всегда, окунулся в прошлое с первого же слова, не замечая, как меняется выражение лица, голос, даже мимика — становится строже и сдержаннее. Словно не он читает, а его голосом говорит сам Аэно.

— «С возрастом понимаешь — ничто не остается неизменным, ни мир, ни ты сам, ни люди вокруг тебя, ни чувства. В детстве ты думаешь, что все, что тебя окружает, будет вечно: дом, родители, родные, друзья. Вечно и нерушимо, словно пять вершин Янтора. В юности не замечаешь или не придаешь такого острого значения переменам, или же их острота становится слишком болезненной, вытесняя все остальное, и попросту не успеваешь реагировать на каждую. Сейчас же… Сейчас понимание и реакция как-то уравновесились, но легче от этого не становится ничуть.

Вчера проводили на последний костер Кэйлока. Его неправильный Огонь не мог гореть долго. Возможно, он и сам понимал что-то, потому что в последние годы перестал вкладывать в свои творения частички этого Огня. Последним, что он сотворил, были свадебные браслеты для Амаяны и ее мужа — обычные золотые украшения, без Огня. Просто очень красивые, завораживающе красивые вещи. После этого он отдал мастерскую племяннику и больше не приходил туда. Ну а вчера угас окончательно.

Меня гложет совесть, но сколь бы я ни бился, не сумел ни «почуять», ни дойти разумом до возможности остановить его выгорание. Может быть, это было правильно — дать ему уйти? Я смотрю на Кэльха, и рвется сердце от того, как ему больно. Больно терять младшего брата, которого любил, несмотря ни на что, всегда. Терять всегда больно. Но понять эту боль полной мерой, до самого донышка, до последней искры можно, когда теряешь самого родного и близкого человека. Я сочувствую, но внутри меня колким льдом стынет: я сам еще не понимаю. И молю Стихии не дать мне этого еще долго».

Яр как-то замолчал, сбился. Кречет приоткрыл глаза — какой тут спать, когда такое слушаешь. Потянулся за книгой — Яр сунул её, почти не глядя, почти выронил, так что еле удалось поймать и поднести поближе, взглянуть, что там такое.

Под ровными строчками уже знакомого почерка другим, острым и четким, было написано: «И не надо, рысенок».

На руку Кречету упала горячая-горячая капля. И оставалось только отложить книгу, сгрести Яра в меру слабых сил, прижать к себе и гладить по вздрагивающим плечам. Понимать так же, как Аэно: вот этот мальчик недавно потерял. Потерял мать, пусть она и осталась живой и здоровой, но ее у Аэньяра больше нет. Она отказалась от него, отреклась без слов, разбивая связывающие их узы так же, как разбила свадебный подарок мужа. Яр отдал отцу сапфирово-рубиновую лошадку, вместо нее носил снова свой детский амулет. Его Кречет ему в руки и ткнул, выпутав из-под воротника, сжал на нем прохладные пальцы, накрыл своими.

— Не надо, Яр. Не плачь.

— Я не плачу, так, просто… Извини, как-то… когда читал сам, было не так… — Яр шмыгнул носом. — Надо было брать двадцать девятый том, правда.

— Надо тебе уроки делать, — фыркнул Кречет. — Не сделаешь — не высвободишь себе завтрашний день, а я уверен: и отец тебе подарок пришлет, и нехо Аилис, пусть на Совет и уехал, что-нибудь да приготовил. Хочешь, по секрету скажу?

— Нет, не надо. Пусть будет неожиданно, — Яр бледно улыбнулся и сел. — Ты прав, надо засесть за книги. Тебе ничего не нужно, пока я не нырнул в дебри задач?