И поговорить об этом было не с кем. Отец бы, конечно, выслушал, но ему быстро бы надоело. Солнечному не пристало ныть, если есть проблемы, их надо решать. Подход, взращенный множеством поколений огневиков, которые действительно только так к жизни и относились. К остальным родным Трой и вовсе бы не пошел. Оставалась Кая, которой он не жаловался — просто тихо сидел рядом, чувствуя, как успокаивается бурлящая в груди лава.

Она не гасила его. Просто рядом с ней его внутреннему жару не было нужды бурлить и плеваться во все стороны каплями расплавленного камня. Рядом с ней он становился надежной, твердой скалой, которой очень хочется стать ложем для светлой, чистой воды. Это… почти пугало. Ну кто он — да, нэх, да, кое-чего в жизни достигший, но именно что «кое-чего»! И кто она. От одной мысли о том, что Кая была далеко не девочкой — по меркам удэши! — еще когда первый Солнечный шагнул на угли, становилось дурно. Трой пытался представить, как видит мир столь древнее существо — и не мог. И начинал понимать, почему удэши зовут безумными. Попробуй сохрани тут разум, живя столь долгую жизнь. Отчасти их, наверное, спасала близость со Стихиями, которые о таких мелочах, как время, и не задумываются. Но… В ее глазах эту безумную древность он видел так редко… Темные, синие-синие, словно глубокая вода, они часто светились совсем детским любопытством, задором, словно впитали в себя за века жизни рядом с огневиками солнечные искры. Как блики, пробившиеся через ветви деревьев и пляшущие на воде.

Кая часто расспрашивала его о сыне. И почему-то отступал даже жгучий стыд, а память подкидывала новые и новые картинки, казалось, давно забытые: как впервые подсадил Яра на спину Ласки, как гордился его первыми по слогам прочитанными словами, как щемило в груди от гордости и умиления, когда смотрел, как уморительно хмурит бровки малыш, водящий по строкам пальчиком. Как орали и прыгали, обнимаясь, когда выезженный Яром жеребец — не Ильама, а предыдущий призер — победил на скачках. Как сын первым бросился к нему, когда лежал на земле, еще не понимая, цел или нет, жив ли вообще, или упавший на бок конь все-таки переломал ему половину костей. Собраться и улыбнуться тогда помог именно ужас в глазах Аэньяра.

Кая ахала, закусывала тонкие пальцы, а ему хотелось отнять ее руку, поцеловать следы, оставленные острыми мелкими зубками. Уверить, что все уже давно кончилось и не стоит переживаний. Кая принимала все близко к сердцу — как и Яр. Трою хотелось поглядеть на них, стоящих рядом. Поглядеть на их первый разговор, понять… Именно поэтому он однажды брякнул:

— Ты не хотела бы съездить в Эфар? На Перелом, у Яра на несколько дней позже шестнадцатилетие.

Кая не задумалась ни на миг, подняла на него вспыхнувшие радостью глаза:

— Очень хотела бы! Знаешь, я всегда его чувствовала, когда он приезжал в Ткеш. Иногда даже казалось: сейчас проснусь, ведь нельзя же спать, когда тут такой ручеек журчит совсем рядом, еще не пробившийся — а уже понятно, что чистый, звонкий и целебный будет.

Трой невольно гордо улыбнулся: да, это был его Аэньяр.

А потом прилетело письмо от нехо Аилиса. И Трой сначала чуть не сжег его — думал, не хуже огневика вспыхнет, так озлило прочитанное. Подхватился мигом: если кто и мог его утихомирить, то только Кая. Боялся, что не сдержится, полыхнет все-таки. Когда седлал коня, аж руки тряслись, и сбруя пахла разогретой над огнем кожей. Но доехал, даже письмо довез, сунув в седельную сумку, мятым, но относительно целым комком.

Она учуяла, увидела. Встретила, когда еще даже до ворот не добрался, под старым, необъятным дубом Стража, столетиями высившимся почти на вершине холма. Трой слетел с седла, метнулся навстречу. Не в распахнутые объятья — на колени рухнул, уткнувшись лбом в пойманную прохладную ладонь.

— Тише, тише, — она не отнимала руки, свободной выглаживала его волосы — и жар внутри унимался, неохотно, медленно, но верно. — Рассказывай, Трой.

Так, под дубом, и устроились, на выгнутых арками корнях, и она обнимала его ссутулившиеся плечи.

— Рассказывай.

— Зря я разрешил Аэньяру в Эфаре остаться, — Трой мотнул головой. — Там… там другие порядки. Я и подумать не мог…

— Трой, а что написал тебе сын?

Он замолчал, словно подавился воздухом. А ведь и правда, в конверте было и Ярово письмо, до которого он, полыхнув праведным гневом, даже не добрался! Стыдобище-то какое! А Кая — сразу поняла и додумала.

Конверт был в кармане, ни капли не помятый, его он убрал, собираясь почитать после. Сейчас достал, развернул, всматриваясь в чуть пляшущие строки — Яр никогда не умел писать ровно. И, уже пробегая глазами слова, ощутил, как переворачивается что-то в душе, сплетается в остро-горький ком сожаление, сопереживание, гордость за сына.

«Ты никогда меня так не наказывал, папа, но, знаешь, хоть это и было… — тщательно вымаранные слова все же угадывались: „ужасно больно“, но сын решил не жаловаться. — …очень непривычное ощущение, я не считаю, что нехо Аилис был не прав. Он наказал нас с Амарисом поровну, потому что вина была на обоих: следовало сказать, куда конкретно мы собрались, а мне — не следовало слишком увлекаться водными конями. А еще, когда нас наказывали, нехо велел держаться за руки. Это было так странно, пап! Я чувствовал, как ему больно, а он — как мне. И от того, что разделили ощущения, боль словно стала вполовину меньше! Мар и сам так сказал, и я тоже почувствовал это. Я ничуть не обижаюсь на нехо, папа. Он поступил так, как было должно. Некоторые вещи лучше запоминаются, когда прописаны на собственной шкуре».

Это был его Аэньяр, воспитанный на дневниках многопрадеда — а потому куда лучше понявший, что же именно хотел сказать своим наказанием нехо Аилис. Выдохнув, Трой виновато глянул на Каю и пошел за письмом нехо — теперь появились силы дочитать и его. И даже осмыслить без удушающего гнева, как и полагалось. И принять то, что, казалось бы, принимать нельзя: кто-то, пусть и дальний-предальний родич, взял на себя родительские обязанности и выполнил их в меру своего разумения. Да, наверное, жестоко — ну так и время непростое, военное время, в которое все средства воспитания должны стать жестче, строже. Хотя у него все равно бы рука не поднялась высечь сына… До нехо, кажется, тоже дошло, что он сделал что-то не так, потому что он осторожно уточнял, не могло ли наказание слишком уж повлиять на Яра, который после этого сильно замкнулся. Даже с друзьями гулять перестал, из школы сразу убегая в замок, где старался не попадаться никому на глаза.