— Ловлю.

Сэм съезжает мне прямо в руки. Мой нос слегка дотрагивается до её лба. Мы оба игнорируем этот факт. Сейчас не время. И потом, думаю, тоже. Я отстраняюсь от девушки, отворачиваюсь, вытираю нос и чихаю, вдохнув в себя ещё немного пыли. Мы продолжаем медленно передвигаться к лестнице. Я достаю телефон и включаю фонарик, а Сэм идёт сзади, постоянно оглядываясь по сторонам.

— Вот эти самые тряпки. Похоже, они висят здесь с 98-го, — тихо говорит она, отпрыгивая от белых занавесок десятой дорогой.

Больше мы с ней не разговариваем. Не дотрагиваемся друг до друга, даже случайно. Не держимся за руки. Я не говорю ей ласковые утешительные слова, мол, это всего лишь подвал, здесь нечего бояться. Честно признаться, я и сам начинаю немножко нервничать при виде каких-то ржавых инструментов, ножей, старых фотографий. Глядя на такие вещи, по коже начинают бежать мурашки. Некоторые люди боятся высоты, Нат боится прыщей на лице, Рэджи боится своего отца, а я боюсь старых фотографий. Можно подумать, что я ненормальный, но когда мой взгляд находит одну из старых пожелтевших фото в огромной куче на столе, у меня начинает кружиться голова. Люди, изображенные на нём, какие-то слишком… кукольные. Словно их поставили возле кирпичной стены и насильно сфотографировали. Такое ощущение, будто эти люди уже мертвы, и всё это — какая-то дикая постановка ненормального человека. Обычно, фото — это воспоминания. Девочки фотографируют места, где впервые поцеловались. Для них это важно. Я не знаю, почему испытываю дикое нежелание смотреть на фото, особенно, старые, черно-белые или трухлявые, которые вот-вот превратятся в пыль, если на них чихнуть ненароком.

— Вот эта лестница. Я должна подняться и прислонить ухо к двери. Вдруг там кто-то есть, — Сэм храбро ступает на скрипучую древесину, и я освещаю ей путь. Медленно она шагает вверх, и с каждой пройденной ступенькой, моё сердце колотится всё громче и громче. Шум крови в ушах мешает рационально мыслить. Что будет, если в доме находятся посторонние? А если нас поймают? Нат и Ари будут ждать меня. Нас. Но мы не вернемся.

— Чёрт, — шёпотом ругаюсь я. — Сэм, тебе страшно?

— Немного, — отвечает она, и продолжает возиться с замком на двери. — Здесь заперто. У тебя есть что-то вроде шпильки для волос?

Тугое молчание, которое длится секунд десять, и мой остроумный ответ зависает в воздухе:

— Думаешь, я закалываю свои волосы женской ерундистикой? Мы не в детективном романе, Сэм, и я не…

— Всё, заткнись, — Саманта копошится в брючном кармане, а затем понимает, как нагло меня прервала, и добавляет, — прости. Ты слишком много болтаешь. Сарказм здесь немного не в… ну ты понимаешь. Всё, открыла! — последние слова Сэм буквально выкрикивает, тут же прикрыв рот рукой, в ужасе округлив глаза. Я едва сдерживаюсь, чтобы не съязвить, высмеяв этот глупый поступок. Её выражение говорит лишь об одном — она рада, что я промолчал.

Осторожными шагами, слушая лишь собственное сердцебиение, мы заходим внутрь, и попадаем в очень светлую комнату с огромными окнами. Здесь пахнет сосной, с тонкими нотками чего-то морского. На стенах нет картин, семейных фотографий, календаря или настенных часов. Я сразу догадался, что здесь проживает местная тирания в образе матери Сэм, которая абсолютно точно ненавидит детей, и, возможно, всю свою семью. Нет, серьезно, даже я бы не прочь повесить на стену хотя бы часы. А здесь я наблюдаю лишь голые стены, покрашенные в белый цвет. Как в больнице. Как в дурдоме. Как в… моей детской комнате. Где-то в четыре годика я осознал, что с этими белыми стенами что-то не так. Там висели рисунки и прочее, но… что-то меня отталкивало. Иногда я просыпался по ночам, и эти блики на стенах (свет от фонаря на улице), играли со мной в злые игры. Я просил мать перекрасить стены в какой-нибудь другой цвет, но отец настаивал на своём, утверждая, что белые стены — чистый разум. Вроде, именно так он и говорил. Поэтому, вы понимаете, почему я терпеть не могу белый цвет.

— Моя комната наверху. Чёрт возьми, я так рада, что здесь никого нет, — Сэм идёт на кухню и нагло открывает холодильник. Достаёт оттуда сосиски (???) и засовывает в рот целых три штуки. Я сомневаюсь, что человек в здравом уме решится на подобное. Но, честно признаться, у меня сейчас заурчал желудок, поэтому, я стремительно иду на кухню. Сэм с пониманием относится к моему волчьему аппетиту, но затем до меня доходит.

— Как думаешь, твоя мать догадается о том, что мы были здесь?

— Возможно, — с набитым ртом мычит Сэм, продолжая жевать. — Держи.

Она протягивает мне какой-то сырный соус, крышка которого уже открыта. За пару секунд до этого, она засовывала горлышко этой бутылки себе в рот, поэтому… я, не брезгуя, выхватываю бутылочку и следую примеру моей спутницы — выливаю немного соуса в рот. На вкус вся эта ерунда отдалённо напоминает сырные шарики, обмотанные в ветчину.

У Сэм на подбородке остаётся смачный след от сырного соуса. Я долго изучаю эту жёлтую дорожку, которая ведёт от середины нижней губы до ямочки на подбородке. Изучаю. Изучаю.

— Ты пялишься на мои губы, — с утверждением говорит Сэм, заранее прожевав оставшуюся пищу во рту. Её глаза тщательно следят за моей реакцией.

— Умойся, — невозмутимо говорю я, отвернувшись от девушки. Та лишь фыркает в ответ, но лицо не вытирает. Может, специально, а может, ей нравится её новый макияж, я не знаю.

— Как же ты… — мой большой палец впечатывается в её подбородок, — …раздражаешь.

На пальце остаётся этот самый соус, и я не знаю, что с ним делать. Логичнее было бы вымыть руки с мылом, но я продолжаю стоять возле Сэм и молчать. Ступор — дело серьезное. То, что делает эта ненормальная через пару секунд раздумий, вводит меня в шок. Она засовывает этот «сырный» палец себе в рот, и медленно достаёт обратно. Её глаза закрыты. Она спокойна. Она, чёрт возьми, так спокойна сейчас. Мой взгляд находит маленькую едва различимую родинку над правой её бровью. Буду смотреть туда, лишь бы не потерять рассудок сейчас. Её губы настолько мягкие, и это буквально сводит меня с ума. К сожалению, это быстро проходит. Я открываю глаза (не помню, чтобы вообще их закрывал), и вижу, как Сэм кровожадно улыбается.