Служительницы испуганно повскакивали с мест, когда настоятельница вдруг заметалась по постели, истошно выкрикивая угрозы и ругательства в воздух.

– Ах ты мразь! Я сотру твою улыбку, сотру её! Слышишь, рогатая уродина? Ты не отнимешь мою победу!

Глава 17.2

Заточение

Баланс, равновесие… Что бы ни означали эти заумные слова в обыденном смысле, для моей души они сейчас являлись одним: идеальным сочетанием злости и отчаянья. Даже страху не оставили места, вот ведь…

Со временем начало казаться, что я срослась со стулом, к которому меня приковали, а воздух впитался в кожу, словно разъедающие ткани масла. Внутренности жгло магией, впрыскиваемой в тело через золотые цепи. Но на этом они не остановились. Подозревая, что я буду сопротивляться, мучители придумывали новые способы раздавить мою волю. Боль замещалась беспамятством, и эти два состояния непреклонно сменяли друг друга, так что мерещилось, будто я по очереди прыгала из ледяной воды в кипяток. Сон всегда был непродолжительным, тревожным, а оттого не приносил облегчения. Потерялся счёт времени. Оно отсчитывалось пробуждениями и провалами в небытие, лишённое спокойствия. Но прошло, очевидно, более пяти дней, потому что наездник начинал сходить с ума. Он давил на меня, требуя выбежать из запертого помещения, и выводил из себя собственным тупоумием. И куда же я, привязанная к стулу, смогу деться из комнаты? Моё состояние его не шибко волновало, главная проблема заключалась в непроходимой клаустрофобии. Однако наездник не спешил сменить хозяина, прицепившись к заходившим служителям. Нет, он терзал меня несуществующей паникой, внушал немыслимые образы, но никуда не девался! Вероятно, в качестве носителя ему требовался Спустившийся или кто-то, состоящий с ними в родстве, но никак не люди. И это являлось проблемой для нас обоих.

Просыпаясь после кошмара в кошмаре наяву, я видела лица. Сосредоточенные, встревоженные, иногда даже напуганные. В глазах читались недоумение, ненависть, отчуждение, куда реже – сочувствие. Неважно. Плюнуть в эти бездушные стекляшки хотелось одинаково всем, вот только мешала тряпка во рту.

– Держи, демоны тебя подери! – раздражённый служитель пытался всунуть мне в пальцы кусок мела и в очередной раз заставить написать то, что мне самой бы хотелось знать: что на уме у Сайтроми и вообще всех королей.

Вот только мне нечего было рассказать своим дотошным мучителям. Роняя слёзы, я пыталась накарябать на табличке чистосердечное «не знаю», но такой ответ не удовлетворял их. Нужно что-то соврать. Например, написать название поселения, и пусть ломают головы, пытаясь определить, что это: координаты следующего нападения демонов или резиденция их злейших врагов. Но из памяти вывалились все города, кроме Байонеля.

Кончики пальцев онемели, а спина болела от постоянного сидения в одной позе. Мне редко позволяли подниматься. Не разучилась ли я ходить? Хотя будет ли это важно, когда эти изверги додумаются сломать мне ноги? Странно, что ещё не сделали этого. Или у Lux Veritatis есть свои бумажные формальности, не позволяющие им обрушивать на провинившихся весь гнев Церкви разом? Или они духовно готовились к резьбе по телу? Сегодня выпросим у Терпящей прощение за выдирание зубов грешнику, завтра вымолим разрешение перерубить ему ноги… так что ли?

Мышцы с каждым разом ныли всё невыносимее. Очевидно, золотые цепи разрушали тело изнутри, капля за каплей, связку за связкой. Я с завидным равнодушием представляла, как трещат сухожилия, рвутся волокна тканей, растекается по ранам кровь. Будто слушала пересказ любопытного случая, который никак не затрагивал собственную жизнь. Настоящее безумие!

И всё же я не была безвольной куклой. Пару раз пыталась вырваться, но они словно каждую секунду ожидали этого. Внушение блокировалось, а серебряное пламя не загоралось, потому что его подавляли магические цепи. А на большее и не способна. Свою слабость я осознала ещё в Байонеле, когда меня едва не покромсал агрессивно настроенный демон.

– Как думаешь, сколько она протянет? – сквозь навеянный сон я иногда слышала разговоры служителей. – Такими темпами её разберут на куски через месяц.

– Ты грубиянка. Она же нас слышит.

– Ничего грубого в этом нет. Она должна осознавать своё положение.

Сквозь мутную пелену удавалось рассмотреть некоторых из них. Лица часто менялись, и вчерашние мучители могли больше не появляться в моей темнице. Они никогда не запоминались, были однообразными, с похожими чертами и выражениями. Я ненавидела их все без исключения.

– Настоятельница велела сохранить ей жизнь.

– Конечно, ведь если она умрёт, из уравнения выпадет «игрек».

– Ты хотела сказать, «икс»?

– Слова не имеют значения. Девушка выживет в любом случае.

Они приходили и уходили, не забывая напоминать, что я всего лишь демон, которого им велено терзать. Но это всё так банально, что не стоит упоминания. История стара как мир: хочешь добиться признания – начни пытать.

О двух личностях я думала чаще всего: Рандарелле и Сайтроми. Они вытесняли собой все остальные образы: Ланмона, приветливо махавшего мне ручкой из кладовых воспоминаний, Юдаиф, застрявшей отрезвляющей болью в виске, Тигоол, пульсировавшей где-то у лба, Шитро Кунатека, непонятно какими корнями проросшего в моей черепушке. Чем эта парочка заслужила такие значимые места в моём сердце? Но ведь всё честно и закономерно: Умфи любила Рандарелла, Нахиирдо тянулась к Сайтроми. Каждой половинке – свой идеал.

А потом церковники всё же решились взяться за подручные средства. Насмотревшись на шрамы, украшавшие мои ноги со дня пожара в Обители Терпящей, служители захотели добавить новые. Какие же это пытки без раскалённого железа? Как будто этого раздражающего матового свечения лампад недостаточно. В тёмном помещении они казались издевательски яркими, и свет резал слезившиеся глаза.

Иногда мне мечталось, что в пропитанное моими стенаниями помещение ворвётся Рандарелл. Помятая дверь слетит с петель, оторвав головки мельчавшим свечкам на столах. Юноша смахнёт капельки пота и победоносно улыбнётся, и под его ресницами будет плескаться столько радости и уверенности в его, моей, всеобщей судьбе, что вся боль пройдёт от одного взгляда на него. Он снимет меня с осточертевшего стула и сожмёт в жарких объятиях, обещая, что больше никому не даст свою подругу в обиду. Но ничему подобному не бывать. Этот мир не торопился соответствовать чьим-то надеждам и фантазиям. Он оставался чёрствым и жестоким, будучи смоченным миллионами слёз страдавших в нём душ. И они так же уронят оплавленные головы, как истекавшие воском свечи, что толпились вокруг меня.