Я молча смотрел сквозь нее. Ведь, когда стоял на вышке с дулом во рту, было желание убить. Потом поверил! Понял! Простил! Молча я встал, подошел к маленькому шкафчику, взял столовый нож... и сел вплотную к ней... Нож был тупой. Медленно приставил к ее животу.

– Эдик, не надо! Что ты делаешь?! Пожалуйста, не надо!

Как ни странно, рука не дрожала, хоть внутри клокотало. Я легонько надавил. Она не отталкивала меня, а все сильнее вжималась в кровать.

– Эдик, пожалуйста, пожалуйста, я правду говорю, у нас бы ничего не было!

Я надавил еще немного.

– Я правда-правда люблю тебя! Люблю! Люблю! Эди-и-ик! Не надо!
– и она громко разрыдалась.

– Это правда?! Ты говоришь правду?!
– отбросив нож, с глазами, полными слез, бормотал я.

– Да, да, я люблю только тебя! Люблю! Люблю!
– Ира бросилась мне на шею.

Я не мог жить без нее, я должен был поверить ради себя самого, чтобы не рехнуться. Бешеная страсть накатила на меня. В ее глазах испуг, благодарность и - страсть. Всю ночь мы неистово любили друг друга, плакали и целовали друг друга в мокрые глаза. В пять утра ушел в часть. И опять хотелось верить, но бороться с собой становилось все тяжелее.

С Драником почти поверил и простил. С Аликом почти поверил и почти простил. Прощать - одно из качеств любви, и, видимо, мне суждено было учиться этому.

"Верность - дело совести. Измена - дело времени".

(Неизвестный автор)

Капитан Сокол предложил организовать маленькую концертную бригаду, давать концерты для солдат, охраняющих зоны по всей Западной Украине. Как раз в моей части появился новый солдат Виталий Блинов, способный парень: читал стихи, чисто пел и хорошо танцевал. Втроем - Марат, Виталий и я - слепили на час времени концерт. Пели песни дуэтом и трио, Марат танцевал. Я играл соло. Блинов с Маратом поставили смешную сценку с переодеванием в женскую одежду под музыку из "Сильвы". Один номер танцевали втроем.

За неделю до праздника нас послали с концертом для солдат, охранников колонии, куда-то в Ровенскую область. Ехали в предназначенном для перевозки зеков вагоне. Везли женщин. Охраняли их старлей и двое солдат. Для нас нашлось отдельное купе. Старлея бабоньки побаивались - стоило ему появиться, как прекращался любой шум. Марат и Виталий тут же улеглись спать. Я уставился в окно.

Вечером следующего дня давали концерт в казарме. Солдаты сдвинули кровати, освободив для нас место. Пришли девицы из ближайшего села. После концерта танцы - гвоздь сегодняшнего вечера. Играли я и патефон. Солдатики попросили меня играть побольше медленных песен. Пока играл, обратил внимание на одну из девчонок, бросавшую на меня улыбчивые, многообещающие взгляды. Я попросил Блинова покрутить патефон, сам пригласил взывающую бабу на танец. К концу танца договорился с ней выйти вместе покурить. Завистливыми взглядами провожали нас служивые. Хорошо быть музыкантом!

Мы вышли на мороз. В темноту уходило заснеженное поле. Под крышей казармы болталась желтая лампа. Мы отошли три-четыре шага в темноту и сразу обнялись. Девчонка симпатичная, приятная на ощупь. Я поцеловал ее. Она страстно ответила влажными губами, прижалась ко мне всем телом, обхватила мою голову двумя руками. Мои руки скользнули по стройной спине и остановились на упругой, круглой попе. Шинель, накинутая ей на плечи, упала на снег. Не отрывая губ, медленно опустились. Полы шинели разошлись, она, не обращая на это ни малейшего внимания, ерзала попой по снегу. Нам холодно не было. За все это время не проронили ни слова. Совокупление произошло за три-четыре минуты. Она вернулась в казарму. Я остался покурить.

Вечером следующего дня нас отправили во Львов. На этот раз везли мужчин. Марат и Блинов о чем-то тихо разговаривали со старлеем Кругловым, ответственным за заключенных. По возрасту он должен бы быть как минимум майором. Оказался очень приятным, душевным человеком, невзирая на многолетнее общение с заключенными. Я сидел у окна и невидящим взглядом смотрел в черноту. Желтыми огоньками моргали проносившиеся мимо избушки. Вагонные колеса выбивали монотонную чечетку. В душе было пусто.

"Что произошло? Почему я захотел ее? Даже имени не спросил. И она вот так сразу? А как же Ира? Ведь рассказывать ей об этом не буду. Обман уже давно с нами!" Старлей, пошарив под полкой, вытащил бутылку "Московской", приличный кусок сала в газетке, полбуханки хлеба и луковицу.

– Ну чего сидишь, в окно уставился, давай присаживайся, - обратился он ко мне.

Марат с Блиновым, распустив слюни, смотрели на все это яство. Минут через десять прикончили бутылку и закуску.

– Ну что, Эдуард? Давай, доставай баян, сыграй для души, - развалившись, как нажравшийся котяра, нежно поглаживая живот, промурчал Блинов.

Я достал баян. Красивая русская песня "Ноченька" полилась по вагону. Положив голову на баян и прикрыв глаза, играл я проникновенно, с грустью. Отзвучала последняя нота, и вдруг... раздались аплодисменты. Хлопали заключенные.

– Давай еще!
– крикнул кто-то.

Я глянул на старшего лейтенанта. Он одобрительно кивнул. Крякнул. Глубоко вздохнул. Пошарил под полкой... и появилась еще одна бутылка "Московской". Хлеб и луковица были. Мне хорошо шло. Заиграл "По диким степям Забайкалья". Вагон пел с нами. Играл, наверное, с час. Последнюю солдатскую песню спели втроем - Блинов, Марат и я:

– Сколько за три года яблонь отцветет,

Сколько будет песен перепето.

Если очень любишь - значит, подождешь