Шрифт:
– Александр Евгеньевич, а не порадуешь ли нас новыми песнями?
– И чтобы непременно про мастеров?
– А что и такие бывают?
– чуть не хором ахнуло собрание.
– Бывают, отчего нет? Я обучил музыкантов новым мелодиям, слова несложные, споём как-нибудь, так что пожалуйте во двор!
Выходили мастера и их супруги степенно, чинясь и пропуская друг друга вперёд, расшаркиваясь не хуже мушкетёров, разве что шляпами не махали, да и то только потому, что шляпы пока не в ходу. Я с умилением смотрел на них. Вот ведь люди не знают себе цены! Мастера золотые руки и золотые сердца. Вон, Потап Трофимович, я недавно случайно узнал, пятерых сирот воспитывает вместе со своими тремя детьми, и уверен, что всех выведет в мастера.
На этот раз я устроил что-то вроде караоке: Денис стоял рядом с музыкантами, и по строчке поднимал написанные на фанерках слова песни. Спелись мгновенно, слова запомнили влёт, начали, конечно же, с 'мужской' песни:
Когда весна придет, не знаю,
Пройдут дожди, сойдут снега.
Но ты мне, улица родная,
И в непогоду дорога...
Женщины подпевали своим супругам, песня только условно мужская, это песня для всех, и на все времена.
Я не хочу судьбу иную.
Мне ни на что не променять
Ту заводскую проходную,
Что в люди вывела меня.
Допели, вздохнули, помолчали, и завели 'Уральскую рябинушку', и теперь на первых ролях были женщины:
Вечер тихой песнею над рекой плывет,
Дальними зарницами светится завод.
Где-то поезд катится точками огня,
Где-то под рябинушкой парни ждут меня.
'Мы кузнецы' пели вместе, хором, это одна их лучших рабочих маршевых песен известных мне:
Мы - кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы к счастию ключи!
Вздымайся выше, тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи!
Правда, слова немного пришлось изменить, не пришло ещё время для пролетарского сознания и борьбы за диктатуру пролетариата, но время это придёт, и, надеюсь, быстрее чем у нас:
Мы светлый путь куем народу,
Мы новый, лучший мир куем...
В горне любимую работу
Горячим закалим огнем.
И снова женщины на первом плане, впрочем, Орлику Ильичу тоже очень нравится, до слёз растрогался, приобнял Людмилу Борисовну за плечи, что-то её шепчет. Юность вспоминает, должно быть.
Пропел гудок заводской,
Конец рабочего дня.
И снова у проходной
Встречает милый меня.
И снова у проходной
Встречает милый меня.
А потом, когда сгустились сумерки, пришел черёд и для диафильмов. Так как линз в светоскопе ещё нет, завод в Лыткарино только строится, то пришлось усесться плотным полукругом у экрана, а иначе никто ничего бы и не увидел. Людмила Борисовна узурпировала право читать пояснительные надписи, впрочем, никто особо и не возражал, поскольку голос прекрасный, дикция превосходная, да и артистизм имеется.
Одним разом показ не ограничился, просмотрели ещё два раза, пока Орлик глянув на зевающего меня, а мне разгонять гостей казалось неловким, не прекратил просмотр своим решающим голосом.
Развозил я гостей целым поездом, задействовав семь бричек, построенных каретной мастерской, и не востребованных ещё хозяевами. Охраняли поезд все десять моих охранников верхом, бронные и оружные, поскольку ночью по Москве передвигаться без охраны опасно. Это вам не Обоянь, где по ночам молодые парочки гуляют без опаски, впрочем, и там периодически на углах появляются украшения в виде повешенных шишей, потому и не убираются виселицы, изредка пригождаются. Однако, вешают только самых замухрышек, а те кто поздоровее получают участь пострашнее: их удел ломать уголёк в шахте, пока не издохнут. Впрочем, потом трупы обихаживают, и хоронят в соответствии с вероисповеданием покойного. Так что возле угольной шахты имеются православное, мусульманское и католическое кладбища.
Утро начинается с рассвета, и рассвет я наблюдал в полной красе: Феофила безжалостно растолкала меня ещё затемно, и принялась терзать при помощи целой толпы садистов-помощников. Кто-то полировал мне ногти, кто-то причёсывал мои волосы и бородку, щёлкая ножницами, удаляя невидимые мне, но критически важные для куафера торчащие волосики. Одежда моя была... Уж не знаю, существуют ли степени стерильности, но мои шмотки были ровно в четыре раза стерильней самой высокой степени стерильности.
В сапоги можно было смотреться, от обилия перстней я не мог поднять руки... и несмотря на протесты и трагический вид Феофилы, перстни я снял, оставив только один, некогда подаренный князем Гундоровым.
Всё на свете кончается, заканчиваются и пытки, и вот я иду к кабриолету по ковровой дорожке, чтобы не дай бог, не упало на меня даже пылинки. Во втором кабриолете, точной копии моего, ехала Феофила, разряженная в пух и прах, и ещё с чем-то вроде плотной чадры на лице. Оказывается неприлично ездить в одном экипаже мужчинам и женщинам, не состоящим в браке. Это раз. Во-вторых, знатным дамам неприлично показываться вне дома с 'босым лицом'. Одно хорошо: чернить зубы и белить лицо Феофила даже не подумала: больше года назад царь издал указ, в котором это не запрещалось, а разъяснялся вред свинца и ртути. Впрочем косметики моей личной фабрики было использовано преизрядно, но очень в тему и со вкусом. Ну и Феофила нагрузила на себя все украшения, которые я ей подарил за разные услуги вроде росписи стеклянных диафильмов или выхаживания меня после переломов. Сопровождала нас парадно одетая верховая вооружённая охрана, что, как оказывается, тоже положено по статусу.