"Стилизация", к которой прибегали революционеры, созданием "ряженых" стихов не ограничивалась. Пытаясь "говорить народом", они шли далее, к тому, чтобы "жить народом". Д. Клеменц, например, один из издателей и авторов "Песенника" (Женева, 1873) и "Сборника новых песен и стихов" (Женева, 1873), не только в стихах, но и в жизни был поэтом-пропагандистом. "Манера говорить и вести пропаганду у него своеобразная, совершенно неподражаемая, - пишет Степняк-Кравчинский.
– <...> Клеменц ведет свою пропаганду всю в шутках. Он смеется и заставляет хвататься за животы слушающих его мужиков <...> Однако он всегда ухитрится вложить в свою шутку какую-нибудь серьезную мысль, которая так и засядет гвоздем им в головы". [20] Народнические "задирательные" песни могут показаться современному читателю слишком резкими и грубоватыми, а романсы чересчур слезливыми и сентиментальными. Но это не значит, что их создатели не обладали чувством меры. Вспоминая свой пропагандистский опыт, Н. А. Морозов замечал: "Наш простой народ не понимает середины! Если юмор, то ему нужен уж очень первобытный, чисто ругательный", "если что-нибудь возвышенное, то нужно такое, чтоб сентиментальность просачивалась положительно из каждого слова, из каждой фразы, и слог был бы таким высоким, что все время лились бы из глаз слезы умиления!". [21] Не в расчете ли на эти качества народной психологии написана Синегубом "Дума ткача" (1873)? Выполненная в стиле жестокого мещанского романса, она получила широкую популярность в народной среде:

Мучит, тервает головушку бедную

Грохот машинных колес;

Свет застилается в оченьках крупными

Каплями пота и слез.

"Ах да зачем же, зачем же вы льетеся,

Горькие слезы, из глаз?

Делу - помеха; основа попортится!

Быть мне в ответе за вас!

(110)

Не меньшим успехом у народа пользовался перепев "Дубинушки", принадлежавший перу Синегуба или Клеменца (точное авторство не установлено). В имении революционера Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии на массовых гуляниях "с особенным воодушевлением пела толпа известный революционный вариант приволжской бурлацкой "Дубинушки". Среди общего смеха и гула так и гремели ее куплеты:

Ой, ребята, плохо дело!

Наша барка на мель села.

Царь наш белый кормщик пьяный!

Он завел нас на мель прямо.

Чтобы барка шла ходчее,

Надо кормщика в три шеи.

И каждый куплет стоголосая го.гаа сопровождала обычным припевом:

Ой, дубинушка, ухнем.

Ой, зеленая, сама пойдет, подернем, подернем, да ухнем!

Такие задирательные противоправительственные песни особенно соответствовали народному вкусу и вызывали в крестьянской публике неудержимый смех. Они тотчас заучивались и разносились присутствовавшими далее по деревням". [22] Народническая песня с революционным содержанием вторгалась в жизнь и быт русского рабочего и крестьянина. "Свободушка", "Доля", "Барка", "Дума ткача", "Дума кузнеца", "Крестьянская песня", созданные Синегубом, Волховским и Клеменцом, стали народными песнями и вошли в большую русскую поозию.

Разумеется, в пропагандистской деятельности народников было немало и "детской неумелости", связанной с тем, что многие из них не знали народа, имели о нем слишком книжные, отвлеченные понятия. Они переоценивали революционные инстинкты крестьянина, идеализировали общинный быт народа, закрывали глаза на процесс начавшегося классового расслоения деревни. "Все то, что подтверждало наши теории, - вспоминал впоследствии Дебагорий-Мокриевич, - мы брали целиком; все то, что противоречило дм, мы так или иначе ухитрялись поворотить все-таки в пользу наших взглядов...". [23] Но было бы в высшей степени несправедливо рассматривать "хождение в народ" лишь с точки зрения открывшихся на этом пути неудач. Хотя многие иллюзии рассеялись уже в первые месяцы агитационной деятельности, опыт общения с народом не только не разочаровал, но укрепил веру пропагандистов в правоту своего дела. "Хождение в народ" закончилось катастрофой отнюдь пе по причине полного равнодушия крестьянства. Воспоминания революпионеров, архивные материалы, опубликованные советскими учеными, показывают, что большая часть крестьян угадывала в пропагандистах истинных своих друзей. [24] По свидетельству народника М. Попова, прокурор, производивший следствие по делу о революционной пропаганде в Вольском уезде Саратовской губернии, не скрывая своего удивления, замечал: "С кем из крестьян мне ни приходилось говорить - и мужики, и бабы самого лучшего мнения о них. Особенно восторженные отзывы слышал я об одной фершалке, как они называют. Эта фершалка, по их словам, какая-то богородица... "Просто сказать вам, барин, истинно святая душа!"". [25]

"Хождение в народ" было насильственно приостановлено русским правительством, которое, но убеждению семидесятников, являлось "несчастьем и позором нашей родины". С осени 1874 г. началась полоса неслыханных по своим масштабам массовых арестов оппозиционно настроенной молодежи. Произвол полицейских властей превзошел всякие ожидания.

3

Новый этап поэзии революционного народничества 70-х гг. охватывает период с 1874 но 1879 г. [26] После разгрома первой революционной волны более 900 человек были продержаны в одиночном заключении от двух до четырех лет, вплоть до начала большого процесса "193-х". В течение этого времени 80 человек лишили себя жизни и сошли с ума.

Политические процессы "50-ти" и "193-х" открыли перед общественным мнением России и Европы внутреннюю пустоту и жестокость самодержавия п нравственную высоту русского революционера. Нравственную победу семидесятников над полицейским режимом печатно закрепила изданная в Женеве книга "Из-за решетки. Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873-77 гг., осужденных и ожидающих "суда"".

Мотивы жертвенности, самоотречения приняли в стихах этого сборника новый, характерный для второй половины десятилетия отпечаток. В начале 70-х гг. жертвенность изображалась как непроизвольный порыв души, как голос самой природы. Ни в образцах, ни в героических примерах революционер эпохи "хождения в народ" не нуждался. Казалось, что на смену падшим в борьбе самым естественным образом придет новое поколение революционеров :

Они и знать не будут нас,

Но та же жажда жечь их будет,

И каждый день, и каждый час

На битвы новые побудит:

Навстречу тьмам таких же бед,

Покорны голосу природы,

Они пойдут за нами вслед,

К живому роднику свободы!

(76)

Так думал Волховской в 1870 г. Но к 1877 г. настроения переменились. Наступила пора поэтизации мученичества и жертвенности. Непроизвольные вначале, эти чувства возводились теперь в культ, им придавалась даже способность революционизирующего воздействия на массы. Тот же Волховской в стихах "О братство святое, святая свобода..." (1877) именно в страданиях зa убеждение видит путь, духовно сближающий его с народом:

Нет, сердцу народа живое страданъе

Понятней и ближе, чем все толкованья!

(91)

Ему вторит по-своему Синегуб в стихах "Перед смертью" (1877):

Я много страдал... Но страдания страстно

Душой полюбил я... Они

Надеждой на счастье светили так ясно

Мне в наши могильные дни!..

(129)

Атмосфера поэтизации страдания сгущается настолько, что в поэзии этих лет начинает возникать образ своего рода "революционного" Христа:

Лишите вы светлого дня,