Назови все его преступленья...

........................................

Я сказала б в ответ: "Никогда! Нет, о нет!

Лучше холод и ужас могилы!..

И отныне ты знай: ждет тебя ад иль рай,

Все равно мы мне больше не милый!"

(95)

После разгрома юношеских революционных кружков перед народниками встал вопрос о консолидации и сбережении сил. Изменился характер работы в народе. "Ряженых" пропагандистов-"крестъян" сменили сельские учителя, врачи, волостные писари. Шел процесс организации нового революционного общества "Земля и воля". На смену ушедшим в тюрьмы и ссылки бойцам требовалось новое пополнение. В этих условиях на первое место была поставлена пропаганда в среде интеллигенции.

Естественно, что с переменой адресата изменился и колорит народнической поэзии. Обращенная к читателю из интеллигенции, она сбросила с себя фольклорные одежды, наполнилась ярко выраженным публицистическим содержанием. Исчезли типичные для первого периода переделки народных былин, сказок и песен, предназначенные для рабочей и крестьянской среды. Сохранивший популярность песенный жанр стал иным по форме и содержанию.

В "Новой песне" Лаврова нет и намека на фольклорную стилизацию. Лексика песни устремлена к высокому ораторскому стилю. С этой целью используются церковнославянизмы ("златые кумиры", "страждущие братья"). На их фоне приобретают одически-торжественный колорит даже элементы просторечия:

Не довольно ли вечного горя?

Встанем, братья, повсюду зараз!

От Днепра и до Белого моря,

И Поволжье, я дальний Кавказ!

На воров, на собак - на богатых!

Да на злого вампира-царя!

Бей, губи их, злодеев проклятых!

Засветись, лучшей жизни заря!

(67)

Изменяется и тональность народнической песни. Задорная площадная шутка, озорная и бойкая политическая острота уступают место суровой и скорбной инвективе. Революционные призывы сбиваются на крик негодования и мщения. Сгущается атмосфера презрения и ненависти к деспотическому режиму, в котором начинают подозревать единственного виновника неудач "хождения в народ". Интонация реквиема по лучшим, жестоко поруганным силам перебивается призывами к грозной и страш-жой нести палачам. "Последнее прости" (1876) Мачтета, посвященное "замученному в остроге Чернышеву, борцу за народное дело" и ставшее траурным революционным гимном многих поколений русских борцов за свободу, завершается пророческим предупреждением:

Но знаем, как знал ты, родимый,

Что скоро из наших костей

Подымется мститель суровый,

И будет он нас посильней!..

(258)

4

В январе 1878 г. раздался выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова. Это был первый публичный акт революционной мести за те мучения, которым подвергались в тюрьмах политические заключенные. Прогрессивная общественность Петербурга и всей России проявила искреннее сочувствие героическому поступку девушки-революционерки, суд присяжных оправдал ее. Выстрел Засулич явился первым симптомом наступления нового периода революционного движения, начало которому положил 1879 год.

Поэтическая летопись революционной борьбы народовольцев не случайно очень скудна, отрывочна и немногословна. С 1879 по 1881 г. борьба поглощала все духовные и физические силы революционера. Для лирики этих лет характерна эмоциональная неуравновешенность, резкие переходы от веры и надежды к сомнению и отчаянию. В творчестве даже наиболее убежденных террористов появляются мотивы сердечной усталости. Один из энтузиастов борьбы "по способу Вильгельма Телля" - Н. А. Морозов - пишет в 1880 г. такие стихи:

Там, средь движенья

Вечных систем мировых,

Нет треволненья

Бурь и страданий земных.

Здесь же народы,

Вечно в цепях и крови,

Ищут свободы,

Правды, добра и любви...

(204)

Образ России у народовольцев становится суммарным, приобретает знакомые еще по лермонтовской лирике черты "страны рабов, страны господ". Такова, например, Россия у Морозова в стихотворении "На границе" (1881):

Опять насилия и слезы...

И как-то чудится во мгле,

Что даже ели и березы

Здесь рабски клонятся к земле!..

(205)

Все чаще и чаще в поэзии конца 70-х гг. звучат упреки безмолвствующему народу. Его молчание расценивается уже как духовное рабство, невежество я даже тупость. Неизвестный автор в стихотворении "После казни 4 ноября" (1880) пишет:

На мученье бойцов, наших лучших сынов,

Смотрят массы, безжизненно тупы... [31]

Эти упреки заглушаются иногда стихами, в которых по-прежнему утверждается "догмат веры" ("Пройдет волна народной мести...") или слышится революционный призыв к народу ("Встань, проснись же, гигант скованный!.."). [32] Но стихи такого рода риторичны, апелляция к пароду здесь декларативна и безжизненна. На смену живому чувству приходит "слово" - формируется устойчивый поэтический штамп, который в 80-е гг. будет подхвачен и искусно обыгран Надсоном.

Лишается характерных для него в прошлом демократических качеств лирический герой народнической поэзии. Народного трибуна, мастера остроумной и живой политической беседы вытесняет нередко романтический изгнанник, отщепенец, презирающий "толпу". В такой романтической тоге выступает, например, герой у народовольца М. Ф. Лаговского в стихотворении "Под сосной" (1879):

У сосны дикой и бесплодной

Стоит он бел, высок и прям...

Стеклянный взгляд очей холодных

Недвижно поднят к небесам. [33]