Сложно придумать более плодородную среду для разложения и глубинного растления неокрепшего сознания, чем общество не ограниченной ничем «золотой молодежи», где родители выкупают недостаток внимания и воспитания деньгами, относясь к своим чадам с той же позиции, что и к очередной ветви собственного бизнеса, возможно думая, что когда-нибудь вложения принесут дивиденды, но с этой точки зрения виделось отчетливо, что детскую психику нельзя сравнивать с предприятием, а если другого способа аналогии нет, то предприятие это заведомо убыточное и со всей своей молодой энергией и возможностью выбора неизменно стремящееся к банкротству.

В этом параллельном мире вопреки так сказать «дуновениям пропагандистских ветров» о вреде приема наркотиков (которые часто в своей непродуманной прямоте и работе на противопоставлениях выступают в качестве рекламы вместо того, чтобы бороться с зависимостью), не было ни страха, ни боли. Вопросы самоопределения также отступили одними из первых. Интимное быстро смешалось с общественным, и тот набор эмоций, который главенствовал над сознанием прежде, словно утонул в плотной широкой подушке психоделических трипов, окруживших ее толстостенным коконом. Перестали трогать проявления чужой жестокости. Собственная вообще вошла в норму и, кажется, просто прекратила быть чем-то контрастно резким, вместо этого превратившись в обыденно-стабильную форму действий. Даже такое прежде почти сакральное действие, как секс, превратилось в просто чуть более яркий всплеск чувств, на фоне стабильно ровного эмоционального состояния, при том, что она совершенно не помнила времени и обстоятельств, при которых потеряла девственность.

Клубная жизнь, закрытые вечеринки для избранных и неиссякаемо положительный баланс на банковской карте поместили ее в состояние отсутствия всякого поиска, и единственное, что более или менее выдергивало из этой упоительной праздности, это необходимость общения с прочим миром, теперь ставшим для нее внешним.

Прекратившийся поток нервных выпадов, видимо, убедил родителей в приведении в порядок ее психики, отчего общение с ними свелось к минимуму и приобрело форму коротких дежурных встреч несколько раз в неделю.

Отец все чаще уезжал в командировки, в которых проводил все больше времени, а мать все дальше и глубже проваливалась в свою философию, отстраняясь и приобретая вид все менее понятной. Сама девушка, уже порядочно и систематически употреблявшая запрещенные к свободному обороту вещества, все сильней убеждала себя в нормальности происходящего и даже придумала на пару с подругой такую теорию: «Вот теперь я наконец-то пришла к тому порядку, к которому стремилась. Мои эмоции стабильны и поддаются контролю, голова работает без налета нервозности, я спокойно отношусь к текущим событиям, которые до того свободно выводили из себя. И что с того, что для этого нужно принимать некоторые препараты дополнительно. Для меня это просто лекарство». В общем, личные трактовки текущего положения вещей любого сложившегося наркомана, максимально внятно старающегося объяснить себе употребление наркотиков, тем самым стараясь оправдаться, а порой и отторгнуть любое утверждение или догадку о собственной зависимости, возводя ее в степень необходимой нормы.

Вся эта «конкретика», утверждения, как и сам образ жизни, оборвались в один момент, когда она очнулась на старой раскладушке в пустой серой комнате с заклеенным газетами окном. На левой руке ее болтался браслет наручника, пристегнутый своей второй стороной к белой чугунной батарее. Комнату освещала тусклая желтая лампа, прилаженная над помятой деревянной дверью, в воздухе воняло затхлостью и чем-то кислым.

Она кричала, произнося одни и те же вопросы «Где я?!», «Дайте позвонить?!» и «Есть кто живой?!». Из живых спустя некоторое время обнаружился здоровенный полноватый мужчина в сером полукомбинезоне, черной футболке и плотной белой марлевой повязке. В его повадке и манере, с которой он вошел, когда принес поднос с тарелкой чего-то непонятного и железной эмалированной кружкой с чаем, читалась молодость, но вместе с тем груз какого-то гнета. Всякий вопрос к нему не находил никакого ответа, так что спустя несколько дней девушка смогла бы порадоваться и грубости.

Спустя примерно три дня («примерно» оттого, что точный счет времени вести не представлялось возможным), девушка впервые попыталась поесть, в то время как до этого просто переворачивала поднос, разбрасывая предложенное по полу. В качестве туалета ее надсмотрщик принес ведро без ручки. Но все это меркло по сравнению с тем, что к концу недели организм потребовал очередного приема наркотиков, сделав это неожиданно болезненно.

Перепады температуры тела из ледяного холода в изнуряющую жару и обратно перемежались дикой ломотой в костях. Рвало до тех пор, пока желудок не становился совершенно пустым, а после просто безостановочно тошнило.

После того как она вообще перестала есть, а одежда ее пропиталась потом настолько, что покрылась соляными пятнами в разводах, за ней пришли двое. Они погрузили ее на кушетку, отвезли в широкую комнату в кафельной плитке, где какая-то крепкая женщина, помыла ее с ног до головы, совершенно свободно подавляя всякую попытку ее сопротивления. Далее, переодев в белый халат и широкие ситцевые штаны, ее уложили на кровать с белым бельем и, притянув кисти к железным ручкам кожаными ремнями, поставили в вену иглу капельницы. Только теперь по белым крашеным стенам и одежде, в которую ее обрядили, стало понятно, что это больница.

Спустя некоторое время, попытка подсчета которого теперь потеряла смысл, и нескончаемую серию приторно-жутких и натуралистичных галлюцинаций туман с глаз отступил, вместе с чем пришел дикий голод и жажда.

Еще через некоторое время, когда капельницы ставить перестали, равно как и стягивать уже набравшие некоторую силу руки кожаными ремнями, и она смогла свободно ходить по палате и коридору, внезапно выяснив, что на улице уже кончилось лето, и это никакая не больница, а просто третий этаж обнесенного высоким забором частного особняка.