– Ты кем трудишься? – спросил он.

– Паломник, – отозвался я.

Стефано нахмурился.

– Иду в Рим, – объяснил я. – Потом в Иерусалим.

Стефано по-прежнему хмурился. Я объяснил свой путь отсюда до столицы: на восток, через Пьемонт и Ломбардию, на юг через Апеннины и потом на юго-восток через Тоскану и Лацио.

– Любишь ходить, – оборвал он меня. – Ясно. Есть для тебя словечко. Ты не паломник. Ты randagio.

Я вынул словарик. Randagio. Бродяга. Ладно, ничего так прозвище. Жить можно.

В спальне стояла дюжина коек. Старые рамы скрипели всю ночь. На соседней кровати разместился мужчина средних лет в кожаной куртке и кожаном галстуке – Альдо по прозвищу Барыга. Оказалось, он бывал проездом почти во всех английских городах. А я в них бывал? Он был серьезен и суров, как будто весь наш разговор зависел от моего ответа.

– Сток? Блэкберн? Хаддерсфилд?

Я покачал головой.

– Болтон? Лутон? Уиган?

– А где вам понравилось?

– В Лондоне плохо. Боже, я ненавидел Лондон. Как же я его ненавидел! В Конуи. В Конуи понравилось.

Я продолжал задавать вопросы и в конце концов узнал, что сестра Альдо вышла замуж за жителя Йоркшира, фаната «Шеффилд Уэнсдей», и тот таскал шурина на каждую гостевую игру. Еще я понял, что мнение Альдо о городе напрямую зависело от исхода матча.

– Престон? Ипсуич? Барнсли? – продолжал он. – Стерлинг? Сандерленд? Лит?

– Эдинбург, – вздохнул я. – Был там пару месяцев.

– Эдинбург? – скривился он. – Боже, как я его ненавидел!

Мое паломничество Барыгу явно озадачило.

– Хочешь ехать? – Он развернул мои карты. – Семь часов. Хочешь идти? – Его палец провел линию в девятьсот километров от Ивреи до столицы. – Два месяца.

– Надеюсь поспеть в Пасхе.

– К Пасхе?

– Конец марта. Пять недель.

– Два месяца, – повторил он, ткнув в карту большим пальцем.

Ужин был в семь. Обои на кухне кто-то содрал, оставив на стенах рябые следы штукатурки. Мы расселись за длинным столом, и Стефано выставил на виниловую скатерть одиннадцать порций тортеллини. В Италии выбирали премьер-министра, причем голосовать предстояло уже завтра, и у каждого было свое мнение о том, кто победит. Впрочем, все они галдели, перебивали друг друга, и я не мог удержать нить беседы. Но их политические пристрастия я начал понимать – когда один вцепился себе в горло, желая показать, что задушил бы кандидатов, а другой схватил себя за волосы. Но чем больше они размахивали руками и вопили, тем меньше мне казалось, будто их и правда заботит политика. Все эти споры несли отпечаток какого-то дешевого перформанса, и я гадал: может, весь этот шум, все эти угрозы – просто свидетельство бессилия? И среди этого нарочитого гнева я вдруг впервые с начала пути задумался: а что, если я притворяюсь сам?

Когда спор ненадолго утих, я спросил, пойдет ли кто из них голосовать.

– А зачем политикам нужно, чтобы мы голосовали? – проревел Стефано.

– Да ты сам-то хоть раз голосовал? – Альдо ударил ладонью по клеенке.

– А я скажу зачем! – не унимался Стефано. – Если я отдам свой голос, а тот, за кого я голосовал, победит, что тогда? Тогда, выходит, это я виноват! Клянусь всеми святыми, Папа не голосовал ни разу! Что бы они ни сделали, обвинят меня! Да я и понятия не имею, как голосовать! – Он скрестил руки на груди. – И потому я завтра весь день проведу в церкви! И Папу никто не обвинит!

На мгновение воцарилась тишина – а потом опять начались крики, вопли, и все пошло по новой.

Выборы состоялись. Победу разделили левоцентристы, правоцентристы и партия оппозиции, которую возглавлял эстрадный комедиант.

Ничего нового не случилось – впервые за все мое путешествие по Италии.

Я дошел до Паданской низменности. То была огромная равнина, и простиралась она по всей ширине Северной Италии. Дорога франков пересекала ее в нижней области, самой плодородной. Когда-то тут были болота. В XV веке цистерцианцы их осушили, драгировали и превратили в рисовые поля, и теперь в далекую даль, до края окоема, тянулись участки жнивья, разделенные оградами, запрудами и бетонными каналами – те укрывали землю мокрой серебряной паутиной.

С первых же минут, как только я вышел на равнину, возникло стойкое чувство, что за мною следят. Каждый раз, когда по полям прокатывался ветер, я оглядывался, а один раз даже влез на шлюзовые ворота, пытаясь рассмотреть вдалеке незримого чужака. Серое небо. Серая земля. Протоки сплетались в узор, точно рисунки в долине Наска. Мертвенно-бледный свет солнца, крахмальная белизна почвы, безликая пустота, куда ни посмотри – конечно же, я был один. В тот миг, стоя на шлюзе, я ощутил себя ничтожной пылинкой на пейзаже, и резвая самоуверенность, охватившая меня во время спуска с Альп, сменилась тревожными уколами нерешительности и сомнений.