*

Я приходила в себя медленно, выплывая из забытья, где снова и снова переживала смерть Эдвина. Тело, ослабленное лихорадкой, не слушалось, голова казалась тяжелой, налитой свинцом.

В полубреду мне виделись неясные силуэты людей, приходивших и уходивших, осматривавших меня, о чем-то негромко переговаривавшихся. Одним из них, как мне казалось, был сам лорд Кастанелло. Он выглядел то ли озадаченным, то ли недовольным: брови нахмурены, губы сжаты в тонкую линию. Другой мужчина — вероятно, доктор — что-то говорил ему, но я не могла разобрать слов.

С трудом открыв глаза, я обнаружила, что лежу в незнакомой комнате на кровати, накрытая по самый подбородок пуховым одеялом. Полог был одернут, так что можно было разглядеть в дальнем углу массивный шкаф да небольшой столик, на котором стоял стакан, кувшин с водой и несколько баночек с порошками и таблетками. Потянувшись за стаканом, я обнаружила, что меня переодели в ночную рубашку из тонкого хлопка, оставив, однако, перчатки, которые я получила в ратуше перед встречей с лордом Кастанелло и главой городского совета. Что ж, удивляться было нечему: мало кто решится так запросто прикасаться к женщине, обвиняемой в использовании ментальной магии.

Воспоминания о последних полутора сутках, что я провела на ногах перед тем, как сдаться лихорадке, вызванной холодом и нервным истощением, постепенно возвращались, вызывая в голове болезненные спазмы. Заставив себя приподняться на подушках, я налила стакан воды, и, отыскав среди баночек болеутоляющий порошок, отмерила себе нужную порцию, предварительно убедившись по вкусу и запаху, что он приготовлен верно. Даже столь нехитрое действие потребовало от меня всех накопленных сил, и, вернув стакан на столик, я сползла вниз, надеясь поспать еще немного.

В дверь деликатно постучали.

— Войдите, — отозвалась я. Голос звучал хрипло, надтреснуто. Горничная, невысокая женщина средних лет, проскользнула в комнату, неся

горячую грелку.

— Миледи, — она чуть присела в реверансе и, не дожидаясь ответа, опустилась у изножья кровати. Я наблюдала, как женщина ловко вытаскивает остывшую грелку и меняет ее на новую, и не могла решить, стоит ли заводить с ней разговор.

Закончив свою работу, горничная окинула меня равнодушным взглядом.

— Обед принесут в час пополудни, — сообщила мне женщина и, поклонившись, вышла из комнаты, плотно затворив за собой дверь.

*

В течение следующих нескольких дней, которые я провела в постели, горничная заходила ко мне только лишь для того, чтобы оставить на столике поднос с едой, а после забрать его вниз почти нетронутым, да поменять грелку или перестелить белье. Никогда женщина не пыталась сама заговорить со мной, а на вопросы отвечала уклончиво, а то и вовсе предпочитала отмалчиваться. Лорд Кастанелло не появлялся вовсе. Когда же я поинтересовалась у горничной, зашедшей за подносом, могу ли я увидеть супруга, женщина смерила меня долгим взглядом и сухо произнесла:

— Милорд не имеет привычки ставить нас в известность о том, где находится, миледи. А теперь прошу меня извинить.

Дверь вновь захлопнулась, отсекая меня от жизни прочих обитателей дома, и я устало откинулась на подушки, все еще не чувствуя в себе силы выйти за порог комнаты.

Все это до дрожи, до оторопи напоминало тот, другой огромный дом, где я оказалась невольной пленницей после того, как, в надежде расплатиться с долгами, оставшимися после смерти второго мужа, беспечного гуляки Лайнуса, приняла предложение Грэхема Ридберга. После роскошной и пышной свадьбы, предназначенной лишь для того, чтобы пустить пыль в глаза всем сплетникам, распускавшим грязные слушки о, так скажем, нетрадиционных предпочтениях уважаемого господина, Грэхем привез меня в свою загородную усадьбу и полностью потерял ко мне всякий интерес. Наши встречи ограничивались лишь редкими выходами в свет, где мне надлежало производить впечатление довольной и счастливой госпожи Ридберг, не обращая внимания на крепкую, до синяков, хватку, с которой Грэхем стискивал мое предплечье, расточая во все стороны обаятельные улыбки.

Таковы были условия нашей сделки. Господин Ридберг оплачивал все мои немаленькие долги, а я взамен становилась щитом между ним и мнением общества.

В своей усадьбе он не считал нужным притворяться. Мужчины приезжали и уезжали, нисколько не скрываясь, а я старалась не попадаться им на глаза, чтобы не становиться лишний раз предметом презрительных насмешек. Грэхем был мне противен, равно как и его интересы, и в этом единственном вопросе наши чувства были полностью взаимны.

Все до одного слуги знали об увлечениях хозяина и верно оценивали мое положение, подчеркнуто игнорируя существование госпожи Ридберг. Большую часть времени я была предоставлена самой себе, ограниченная в перемещениях садом и библиотекой. Там штудировала все книги университетской программы, которые только могла найти, втайне лелея мечту однажды пройти обучение, получить достойную профессию и перестать, наконец, зависеть от мужчин. Один раз я даже рискнула отправить запрос на заочные курсы, и тем же вечером имела возможность наблюдать, как Грэхем вскрыл, прочел и разорвал письмо, глядя мне в глаза. Казалось, этот небольшой спектакль со мной в главной роли был единственным разом, когда я доставила ему удовольствие за все годы совместной жизни.

Я никогда и никому не пожелала бы такой смерти, какая постигла Грэхема Ридберга во время охоты. Но, стыдно признаться, после его кончины я испытала невероятное облегчение.

Быть может, сейчас, вновь запертая в четырех стенах и забытая обитателями поместья Кастанелло, я расплачиваюсь с судьбой за давние жестокие мысли?

*

В шкафу обнаружилась кое-какая одежда простого кроя, приблизительно подходящая мне по размеру. В знак траура по Эдвину, я предпочла черное платье. Одевшись и более-менее приведя себя в порядок впервые с того дня, как я оказалась в поместье Кастанелло, я вышла из комнаты. У меня не было часов, но по внутренним ощущениям и положению солнца, ярко светившего в окно, мне казалось, что близилось время обеда. Я рассчитывала в этот час застать хоть кого-то из обитателей дома.