Но тот факт, что я все еще оставалась бесполезной, всерьез меня беспокоил. И не меня одну: я часто ловила хмурые взгляды людей, которые были осведомлены о моей проблеме познания внутренней силы. Честно, я пыталась воззвать к магии и днем, и ночью, но по-прежнему не чувствовала того тепла, что неизменно сопровождало меня раньше, с тех пор, как я прочитала заклинание в магическом кругу на пустоши.

Зато из меня получался хороший дозорный — я не поднимала панику при каждом шорохе, как делал это, верьте моему опыту, Драк. Вообще он был уникальным эльфом, каким-то дефективным, что ли. Ругался как последний сапожник, чурался любого движения ночью, а еще у него, как оказалось чуть позднее нашего знакомства, проблемы со зрением. Хотя, вероятно, это у меня слишком книжное представление о Высшей Расе.

Радовало одно: наш отряд пополнился еще на тридцать человек — некоторые привели своих друзей, отчаянно желавших спасти свой жалкий мирок от вторжения теней. Я видела на их лицах надежду, страх и решительность, и это заставляло меня чувствовать еще большую вину за свои ошибки. Я была готова заплатить любую цену, чтобы вылечить все то, что смогла разрушить всего за пару лет. В чем были виноваты все эти существа, которые из-за меня, вероятно, погибнут, все до единого? Судя по тому, что творилось в деревнях, умирать им будет очень и очень больно.

Признаюсь, меня не раз за время, прошедшее со дня собрания, покидала мысль снова уйти Тихо, ночью. Чтобы избавить себя от грядущего позора, а их — от бессмысленной смерти. Пусть бы магия нашла себе другую оболочку, а я бы до конца дней своих, который, с моим-то характером, явно пришел бы довольно скоро, скиталась по лесам, горам и морям. Но тогда я смотрела на своих безмятежно спящих друзей, вспоминала Уэйла, и понимала, что давно пришла пора стать взрослой, начать отвечать за свои решения, а также платить за свои ошибки.

Пусть меня изгонят с позором, пусть я проиграю и заклеймлю себя глупой и неспособной, зато в будущем — если оно наступит, это будущее — я смогу сказать себе, что я не убежала от этого, как последний трус. Трусость — худший порок человека, ведь даже глупый может быть пригоден для чего-нибудь стоящего. Зато трусов презирают все, ибо подобное чувство недопустимо в наших реалиях.

Мне было страшно — а кому не было? Но я боялась вовсе не возможной смерти.

— Ты чего не спишь? — спросил шепотом лежащий неподалеку Чарли

— Я ведь говорила, что не могу спать. Чем ближе час расправы, тем меньше мой организм позволяет мне отдохнуть. Видимо, даже он на меня злится, — я обреченно вздохнула.

Чарли подполз ко мне и сел рядом.

— Не стоит быть такой пессимистичной.

Я вопросительно взглянула на него.

— Я о том, что на тебя злятся не все. Я, к примеру, не злюсь.

— Вот утешил, спасибо.

Я стала нервно ковырять землю прутиком. На ней еще остался набор рунических букв, которые я уже забыла, но все равно продолжала обновлять надпись. Чарли с интересом наблюдал за моей рукой, положив подбородок мне на плечо.

— Всегда хотел выучить руны, — сообщил он наконец

— Вот и я тоже, — отозвалась я слабо, — только руки не доходили.

Последнюю фразу мы прошептали одновременно, а после так же синхронно закивали.

— Знаешь, — он первым нарушил воцарившееся молчание, — а внутреннее чутье — сильная вещь. Я не хотел заходить в тот трактир, но ноги сами потащили меня туда, будто там — а так оно и оказалось — меня ждет что-то важное. Когда я ушел, то корил себя за вспышку гнева. Все же надо было уговорить тебя идти со мной.

— Ты бы не уговорил, — ответила я задумчиво, — на тот момент никто не мог меня уговорить, такой разгоряченной я была. И ты был прав. Я действительно забыла обо всех, кроме себя. Я отодвинула все на задний план, и для меня существовало только настоящее. Каждый раз перед сном я повторяла про себя одну-единственную латинскую фразу. Угадаешь, какую?

Я почувствовала, что Чарли улыбнулся.

— Carpe diem, — предположил он, а я подтвердила.

— Именно. Ловить момент — все, что мне оставалось, как я тогда считала. Я до сих пор, по правде говоря, не понимаю, почему не отправилась к горному народу — или лесному, уже даже не могу вспомнить. Забыла почти сразу, как свернула с тропы в другую сторону.

— А как ты наткнулась на пиратов?

— Я тогда только ушла от наемников. Кстати, до сих пор не пойму, почему они не забрали мое оружие, оно ведь очень ценное. Но ладно, это уже не важно. Я осталась без лошади, и единственным, чего мне хотелось, была остановка где-нибудь на долгое время, чтобы ноги мои отдохнули, а спина вспомнила, какого это — спать на мягкой поверхности. Я забрела в какую-то таверну, и мне стало до ужаса одиноко. Там обнаружилось недюжинное количество народу, который слушали приезжего, судя по говору, менестреля, игравшего на единственном инструменте, с которым я на "ты". Он играл на гитаре. Одним из слушателей был высокий мужчина средних лет в треуголке, на поясе которого висела шпага со сложной гардой — признак состоятельности. Я подсела к нему, ибо это было единственным свободным местом. Спустя какое-то время, он проговорился, что ему в команду только певца и не хватает, а я заикнулась о том, что тоже умею петь и играть, и мечтаю куда-нибудь уехать. Он расхохотался, и громко объявил конкурс на лучшее исполнение. Но добавил, что песня должна быть авторская. А мне-то что? Никто и не слышал тех песен, которые я знаю, однако, мне почему-то захотелось спеть именно ту, что создала я своими руками. Менестрель недовольно уступил мне свой инструмент, хотя долго не хотел этого делать (его уговорил тот самый капитан, как впоследствии оказалось). Что же, я и спела. То ли менестрель пел настолько ужасно, а он и впрямь сильно фальшивил, то ли народ давно не слышал женского голоса, но суть в том, что капитан без лишних вопросов предложил мне немного попутешествовать с его командой, и, после моего согласия, даже выкупил у обиженного менестреля гитару. После чего он казался не таким уж и обиженным, к слову.