себе и людям, в горе и нирване
над замкнутым простором бытия
я различаю выпуклые грани.


…Грань-Грузия, сомненья отстраня,
гляжу, осознавая – виноват ли? —
что живы от рожденья для меня
щемящий свет и гордый воздух Картли.


В горах, на море – всё навек и так;
пускай гляжу на побережье строже,
но жив самшита совершенный знак,
смоковница жива в слоновой коже.


…Молдавия, свободе был не рад
я, в Кишинев попавший ненароком
в те дни, когда прозрачный виноград
захлебывался теплым терпким соком.


Тогда на свет цыганского костра
я твердо шел, надеясь не вернуться,
но насмехалась, съехав со двора,
груженая колхозная каруца.


…Башкирия: расплавленная медь,
тягучий мед уральского заката;
здесь шмель космат, как маленький медведь,
в степи на первоцветах Салавата,


здесь вечные скрещения дорог
кровавыми копытами избиты,
здесь карстовые пропасти, где Бог,
считая время, лепит сталагмиты.


…Грань-Украина, горько и давно
не прилетает аист к изголовью,
но мне ли так напрасно суждено
с тобой делиться жизнью и любовью?


На слышных языках ответа нет,
а в между-речье– суховей и травы.
Слились над крымской степью тьма и свет:
Софии блеск и мертвый сумрак лавры.


…Чувашия, о жимолость и хмель,
жилище пчел библейских в росной влаге!
Языческая черная свирель
звонка навек в дубраве и овраге.


Не здесь ли соловьи примнились мне
вблизи залива, где крушины волглы,
и нашептал о вечности и сне
таежный мох левобережья Волги?


…Калмыкия, сон-бархатная ночь,
ночь-тишина, которой в будни бредим,
не Будде ль одному возможно мочь
руно твоих небес прожечь созвездьем?


Как свеж твой воздух! Мне на вираже,
закрученном безвыходной отвагой,
мерещились в пустынном мираже
тюльпан и чайки крик над редкой влагой.


…Грань-Казахстан; неутолимый вздох.
Горизонталь и вертикаль. О, странник,
лишь вспыхнул на горах горючий мак —
осенний покраснел уже кустарник.


Какой простор – вместилище любви!
Пока мазаров[11] голосам я внемлю,
пред юртой, как пред храмом Яссави,
смирю гордыню, поцелую землю…


Грань: между-речья символы ясны,
и я не замышлял эксперимента,
пройдя в напрасных поисках весны
маршрутом от Чукотки до Чимкента.


Равно тревожит сердце кровь-струя —
хлеща на воле – раздувая вены,
будь прокляты границы бытия,
но грани без границ – благословенны!


Благословенна будь, судьба моя,
дурная, окаянно человечья,
за родину, за чуждые края,
за немощь слов, за правду между-речья!


Что сшито на века – не распороть,
какая б мне ни выпала проруха,
живая память заменяет плоть,
пока душа жива в пространстве Духа.

ДОРОГА

И повела без Бога
горестные стада
пасмурная дорога
в светлое никуда.


Что ни бугор – горбата,
родненькие мои,
что ни загиб – рогата,
словно язык змеи.


Тварь уродит ли двойню,
рядят по простоте:
левый бежит на бойню,
правый ревет в гурте.


Будет и в нем потреба.
Все ли мученья – зря?


Вот и она – вполнеба
Судного дня заря.

1990

* * *

Не домолишься нынче тепла,
не допросишься.
Душу выдуло, как из дупла:
вслед не бросишься.


И – куда, коль снаружи мороз,
снег по наледи,
даже в люди не выйти всерьез,
разве – на люди.

* * *

Мне умирать сто раз на дню:
я на краю.
Вокруг сбиваются в родню,
да не в мою.
Но утешаюсь – исполать,
жизнь хороша!
Пока способна умирать —
жива душа.

ВОЛЯ

И мнятся в мире обязательном,
неукоснительном и странном,
щегол – на пальце указательном,