Исправлять дворянский нрав от сохи грядет мессия.
Пробуждается Россия, заповеди все поправ!


Глянь, провидец, в белый лист сквозь пожары да измены:
вот курчавый лицеист, вот иные перемены…
Ты к судьбе своей готов, так пускай увидит, дура,
как глядит литература в опустевший полуштоф!

1975

ПАВЛОВСК

Барокко. Рококо. Уральский камень.
Арап лукавый – завитки усов.
Опальный Павел нервными руками
ревниво проверяет ход часов.


Качаются весы слепой богини…
На цыпочках идет за Павлом гнев
по долгим залам… Подлинный Челлини
высчитывает время нараспев.


А на Руси – полвека бабье царство!
Минует век, блистая и дразня…
Мальтийский крест. Светлейшее гусарство.
Уходит время, милые друзья…


Рассерженная кровь не отбесилась…
О, вечно юный Павел, мамин сын!
Чьим промыслом, скажите же на милость,
мы в мальчиках гуляем до седин?


В седых ночах, сыпучих от бессонниц,
в чуть укрощенных северных лесах
он мается, сиятельный чухонец,
подталкивая маятник в часах!

1975

ЧЕРНОУСАЯ СТАРИНА

Новый год, айн файртаг, праздник,
за оконцем снег искрится…
Помышляет о Наказе
матушка-императрица.


Северный туман развеян
ветром западной свободы.
Граф Григорий клеит фрейлин,
Ломоносов пишет оды,


Сумароков днесь возводит
храм российской Мельпомены…
Нет ли смуты где в народе?
Перемены… Перемены…


Что народ? Народ гуляет,
каждый третий – пьяный в стельку.
Крест нательный пропивает
где – Иван, а где – Емелька…


Чем еще народ обижен?
Сам воссел в тепле и вони!
Из Вольтерова Парижа
скульптора примчали кони.


Бронзовый свирепый всадник
над Невою воцарится…
Новый год, лукавый праздник.
За оконцем снег искрится.


Просвещенная столица
освещается престранно.
То – луна, императрица,
как бердыш времен Иоанна.


Контрдансовые были
после бала поостыли.
То ли псы во рву завыли?
То ли бабы крепостные?


Что же будет? Кто осудит?
Что за бес, не зная страха,
приживалку вывел в люди,
сунул шапку Мономаха
слабой бабе?
Злой проказник,
будь и впредь слугой царице!


Новый год, серьезный праздник,
За оконцем снег искрится.


Ни ружья, ни пистолета,
забубенный атаман,
загулял в кружале где-то
казачина Емельян!


В кабаке хмельная драка:
голь гуляет, мнут бока!
Воет во поле собака.
Ночь темна и глубока.


Норовит кабатчик – в ухо!
Гей, веселье на Руси!
Емельянова сивуха
лихо льется на усы.


– Шебутные, диво разве,
по зубам – и я могу!


Новый год, веселый праздник.
Кровь чернеет на снегу.

1975

ДЕРЕВО БЕДНЫХ

Пустынна Ясная Поляна.
Закат над липами горит.
Рассеянно и осиянно
вяз пред усадьбою стоит.


И там, где колокол над ухом
висит, растерянно гремя, —
пристанище для нищих духом,
для бедных странников скамья…


Здесь не слышны мольбы и пени,
когда сквозь мокрый полумрак
мыслителей российских тени
являются в закатный парк.


И вот
осенний ветер свищет,
на вязе колокол стучит.
Тень Герцена чего-то ищет.
Тень Чаадаева молчит.


И сам
по синим тучам с неба
спускается к скамье пустой
с краюхой призрачного хлеба
Лев Николаевич Толстой…

1975

ГОГОЛЬ

Я умер – не спасут больницы!
Я мертв, собратья-мудрецы…
Сегодня лучшие страницы
в России пишут мертвецы.


Потусторонние поэты
ведут с отчизной разговор.
Мы вместе с Пушкиным отпеты.
Давно умолк прощальный хор.


Средь верноподданнейшей гили
российский угасает стих…
Расположась в своей могиле,
гляжу на суету живых: