Итак, еще чуть-чуть, любезная удача!
В неомраченный день хочу, смеясь и плача,
любить и сгоряча благодарить судьбу…


В Россию начат путь. Вот, право, незадача:
чуть дышит впереди отчаянная кляча,
беспечно волоча певучую арбу…


Медовый запах гор душист и душен.
Лето
шумит в ушах; шипит
Кура на камнях где-то,
но факт неоспорим: изменчива душа!


Тягучий скрип колес – вот музыка поэта.
Недавно ли, давно отъехали от Мцхета,
по мелкой колее колесами шурша?


Стихает жар души,
в груди ломота, жженье,
желтеют холмы, и
хрипит воображенье.
Желаний нет! Одно: домой, домой пора!
Жара и конский храп, и вздохи раздраженья,
и жалкий южный вздор – твои отображенья,
знакомка прежних дней, дремучая хандра.


Синеет профиль гор, но, скверно отобедав,
глядишь едва-едва…
Как жил здесь Грибоедов?
Хоть, впрочем, он казался мне космополит.


Москву он, верно, знал, а прочего не ведав,
не очень и тужил. В Москве ж у наших дедов
от аглицких манер всегда живот болит.


Он Грузию избрал землей обетованной.
России блудный сын,
и сын не бесталанный,
желанье славы знал и честолюбья зуд.


А кто не блудный сын на родине обманной?
Быть может, и меня тропою окаянной
на неродной погост в рогоже повезут?


Неомраченный день… И всхрапывает кляча,
кряхтя, возница спит, на облучке маяча.
Медовый воздух! И – жара стесняет грудь.


Итак, еще чуть-чуть, любезная удача!
С возницею глухим о будущем судача,
под мерный скрип арбы – доедем как-нибудь!

Грузинские розы, в руке – виноградная гроздь;
венок на курчавую голову – пир в полумраке.


За вечное празднество духа, за рабскую плоть
любите меня на рассвете в садах Сололаки!


Награда едина, и жизнь так мгновенно проста!
За вечную праздность в союзе любви и печали,
за горечь хмельную и слезы – венком увенчали.
Как звездная Азия пряно целует в уста!


Но рабский восторг обещает мне храм на крови.
Меня вы поймете едва ли, поймете едва ли…
Так чьи же молитвы возносятся в горние дали,
чтоб в мокром бокале журчал так тревожно аи?


Не смерть ли моя разрезает набухший гранат?
Мое ли бессмертье восходит зарей над Кавказом?
Мой горный венок! – и увенчанный чувствами разум
в заветной дремоте отныне не просит наград.


Лукавый венок! Никакого не нужно названья
для жизни и смерти: почтим равновесье в судьбе.
Морозные розы венка или слезы признанья
останутся равно в садах на рассветной траве.


Так пойте и пейте! В божественном, смертном краю
умру и воскресну! За жизнь в умирающем злаке,
за рабскую верность, за бедную душу мою
любите меня на рассвете в садах Сололаки!

I

Вгрызается в берег Пицунды у ног
ревущее море.
Не здесь ли Язон свою лодку волок
на женское горе?


Не здесь ли, не в силах тоску побороть,
от страсти трезвея,
зубами вгрызалась в Язонову плоть
та ведьма, Медея?


Отведала крови, любви и стыда,
размазала слезы.
Свое покрывало метнула туда,
где вызрели розы…


Легло покрывало на горный отрог,
на ровные долы.
А розу созревшую выпьют, как мозг,
абхазские пчелы.

II

Полночь продумана до мелочей,
только саднит оцарапанный локоть.
В комнате душной, извечно ничей,
кот одиночества пробует коготь,
сладко мурлычет, – и ночь горячей.


Черное море шипит у дверей,
черные сосны качает бессонно,
запечатлев на века тем живей
зубы Медеи на ляжке Язона,
блеск золотой в парусах кораблей.


Кот одиночества, вкрадчивый зверь,
кот очарованный, кот окаянный,
знойною лапой царапает дверь,
хвост изгибая змеей и лианой,
выбрось часы или время проверь —


всё бесполезно, и дай тебе Бог
лапы и хвост замочить в океане!


Мокрая вечность плеснет на порог:
три лоскутка целлофановой рвани,
шлем или амфора лягут у ног.


Запах озона. Забвение. Где
тело и мозг? Пробил час переменам.
Зверь, мы отныне везде и нигде:
блики гуляют по облачным стенам.
Словно медузы исчезнем в воде.


Но, исчезая, из шлема хлебнем:
в нем ли прозрачная кровь трилобита?
Схлынет и вечность. Пребудут вдвоем
эпилептический мускул самшита,
крик, захлебнувшийся в горле моем.

III

Пугливы крабы в черепах
беспечных эллинов Язона
в краю ленивых черепах,
в прозрачной крепости озона;
в тысячелетней тишине,
что на живую нитку сшита,
замшели мускулы самшита,
забыв о золотом руне.


Не здесь ли, мокрая, как воск,
улитка на листе сидела,
напоминая мед и мозг
извилиной и соком тела,
и дальше, в пряной глубине,
ребячий страх, шурша и мучась,
сулил реликтовую участь
улитке, морю и сосне?


И в мертвых зраках стрекозы
мерцал озноб и страх двоился;
под знаком золотой лозы
лил дождь, и в розе червь змеился;


сияли черепа на дне
консервной жестью, крупной солью,
и краб
зубной гнездился болью
под лобной костью – в западне.

I

Увижу ли я,
горечь вымысла чувствуя кожей,
простор бытия,
на мое бытие непохожий?


Разинув глаза,
золотые зрачки страстотерпца,
летит стрекоза
сквозь пространства пустынного сердца.

II

Любовь моя, мы наконец на воле!
Прекрасен кипарис. В абхазском поле
зацвел граната придорожный куст.


Поверь, мы слышим только поневоле
лязг никеля, хромированный хруст:


вновь «эрика», хищна и воровата,
карминный отблеск дикого граната
терзает в муравьиных челюстях!


Ну погоди, ужо придет расплата
полиартритом в худеньких костях!


Впечатай смысл в журчанье эвкалипта,
в мой тяжкий сон и низверженье лифта,
в траву, где спит свирепый богомол,
в морской прибой, где преданно и липко
тьмы темных мидий облепили мол…


Но смертный час избавь от лжеучастья!
Мне богомол найдет трилистник счастья.


…Любовь моя, не надо, не грусти.


Как тяжело к беспечности причастье!
Несправедливо, Господи прости…

V

Близ поля, где, исподволь зрея,
в листве завязался гранат,
усмешка библейского змея
уменьшена в несколько крат.


Здесь ящерка, греясь прилежно,
в сознанье родства своего
глядит первозданно и
нежно мерцающим взором Его.


О ящерка меди, прости мне,
сцепясь коготками с корой!
Легко ли дышать в паутине
реликтовой рощи сырой?


Сквозь липкие нити неясно
самшитовый сеется свет.
Я рву паутину напрасно:
от сути – спасения нет.


О ящерка меди, свети на
самшит в исступлении дня!
Судьбы и любви паутина
уже не отпустит меня.


Безвыходна роща сырая…


Роняя тяжелый листок,
напомнит самшит, вымирая,
как властвовал в сумерках Рая,
гранатовым цветом сгорая,
двугубый и нежный цветок.

VII

Шуршит и шуршит
в субтропическом сне кипариса
курчавый самшит
на груди мускулистого мыса.


В самшите, сердит,
но, пророча любовь и участье,
как призрак, сидит
богомол на трилистнике счастья…


Увижу ли я,
горечь вымысла чувствуя кожей,
простор бытия,
на мое бытие непохожий?


Но вечно летит
стрекоза, где пустынно и голо,
но вечно хрустит
мотылек в челюстях богомола.