Бухараев Равиль Раисович
Шрифт:
ПУТЬ
В Гори,где меня три года не было,к полночивыдувало ветром, да не выдулогоречи. Вымывало светом, да не вымылопамяти.Выбивало клином, да не выбило… Укротипамять-путь: в хмельных слезах —не к роздыху —к свету и суду! В мире этомбольно даже воздуху,если я иду.
ТРЕЗВЫЕ ПИРЫ
Не сокрушайся, тамада.Хмелеть натужноя не желаю – не беда! —всего и нужнонемного зелени, и к нейнемного хлеба… Хмельной сосуд судьбы моейвоздев до неба,я всё же выскажу, изволь,среди народа,что истина – в начале боль,в конце – свобода… На этом взлете бытиясказать не струшу,как больно Грузия сиямне светит в душу, когда сквозь радужный бокал,сквозь ах-просторыя трезво вижу башни скал,Куру и горы. Закат угас, а небосводпречист и млечен.Холодный ток горийских водлучист и вечен. Хмельна от радости лоза —похмельны страхи.Трезва негромкая слеза:«Шен хар венахи»…[16] Я не обижу хлеб ножом,и, оживая,жизнь, словно радужный боржом,вода живая,бежит, не ведая стыда… Ко всем участлив,не сокрушайся, тамада,когда я счастлив.
ПОЛЫНЬ, ПОЛЫНЬ, ЧАБРЕЦ…
С НЕИЗРЕЧЕННОГО
Перевожу себя с листа пустого,с неназванности – тени,с мысли-слова. Оно мерцает алым, белым, черным,татарским, русским и неизреченным… Я – есть, но – возгордясь – не позабыл,что близко будет сказано: он – был. Перевожу: свидание – разлука. Аз, буки, веди – эхо Первозвука,но сквозь Его Молчанье-сереброкириллица частит: глаголь добро… Где щебет-свист, где роща русской речи,где це – лишь цацки соловья-предтечи,где в чащах осыпаются, ропща,шипящие согласные ча, ща,где оборотень-аз заподлицо славянский алфавит замкнул в кольцо, —здесь – безнадежно, но с последним правомкричу – ау, чтоб отозвалось – АУМ.[17] Отсюда – ускользает Первозвукв довесок из шести татарских букв,который придает татарский видтебе, болгарско-русский алфавит… Вот – вдаль, куда впотьмах уходит лето,мне отворив четыре дали света,скользит – и уследить за ним нельзя… Неизреченность – истина – стезя. Перевожу: неназванность – росток,рисуя на пустом листе цветоквнезапный.1988
ЛАЗУРНАЯ БУКВИЦА
Алтай – и лекарь, и наставник:путь ученичества избрав,читаю облегченный травникнагорных достоверных трав. Неподалеку от Китаясушу волшебную траву,где над рекой – гора крутая,в пастушьей хижине живу. Всего-то надобно: проснуться,с утра дорогу дать ногам,чтоб к азбуке травы вернуться,прочесть природу по слогам. Хоть из урочища в деревнюбежать советует река,брожу по каменному гребнюмедлительно, как облака… Моя неграмотность убога,но свет восходит и слепит,где в буйном разнотравье логаживой рассажен алфавит, а в кассе букв над звучной речкой,без цели различим едва,мерцает мне лазурной свечкойАз – он же: буквица-трава… И пусть, соседствуя с удодомв цветочном ветре, в тишине,внять травам – как пройти по водам —еще покамест сложно мне, на уровне, где без обманая часто слышу над грядой,как над долиной Чулышманаклекочет коршун молодой, где словно связь Земли и Небацветная солнечна пыльца,одна-единственна потреба:до смерти не терять лица. Тем более что в час полезный,поняв бессмертия кольцо,так улыбается над безднойцветка бесстрашное лицо.СТЕПНЫЕ БАБОЧКИ
Где ссорится степь с небесами,на гребне карьерапьют солнце усамисатир и медведица Гера…[18] Песок и лазурь. Так в царстве Ашшурбанипалакосмических бурьнеизбежность уже проступала: меняется небо над нами,шатается вера! …Но нежно колышут крыламисатир Бризеида,медведица Гера… Прекрасное дление мига.Как миф, исчезает природа… О Красная книга!Две редкие бабочки родав лазури над желтью степной: исчезая из вида,кружат надо мноймедведица Гера,сатир Бризеида…* * *
Говорит грабитель:Отче, вот и я.Но молчит Учитель.Кто тебе судья… Говорит воитель:Отче, вот и я.Но молчит Учитель.Кто тебе судья… Говорит властитель:Отче, вот и я.Но молчит Учитель.Кто тебе судья… Говорит убийца:я – в Твоей горсти.Огненна десница.Отче, отпусти! Лотосом по водам —легкая ладья…Слышится народам:кто тебе судья… И текут-стекаютпиво-мёд с усов.Вечность окликаюттени голосов. – Сделай путь короче!Дух мой отзови!Что мне делать, Отче,в храме на крови!ПОЛЫНЬ, ПОЛЫНЬ, ЧАБРЕЦ…
Я твоего не помню облика,но ты – белей,чем ковыли… Закат ласкает краем облакаколени каменной земли.И – слышится в полыни вспененной,весь – очертание лица —щемящий:розовый,сиреневый,лиловый запах чабреца. На долину туманна долину туман упавмак червоний в pociмак червоний в poci скупавмак червонийв poci скупав.НА КРЫШЕ
Отмечу – нынче Озеро в себе:вода прозрачна,высока,опрятна… На ближнем кряже – голубом горбе,белея, тают солнечные пятна… Привязан бечевой к печной трубе,перекрываю крышу у знакомых;молчанием участвую в судьбезверей и птиц, цветов и насекомых. Гляжу и вижу: ёжатся кустыв объятьях налетающей прохлады… Огнисто-рыжих лошадей хвостытекут, струисты, словно водопады… В единстве мощь, соитье и покой,когда – почуяв зов, сцепив ресницы —моляще конь касается щекойволнистой светлой гривы кобылицы… Сияющего облака глоток,и – мошкара в клубящемся трезвонце,и – мотыльки слагаются в цветок,в щемящем небе превращаясь в солнце, и – нынче понимаю птичью речь,служа насущной надобе-потребе… Как хорошо,что смысла не извлечьиз ряби на воде и птицы в небе! Табун уходит в голубой туман,и заключает ботала бренчаньепоследнее, что вечно не обман:служенье, бескорыстие, молчанье.НИЧАЕВ НА АЛТАЕ
…Средь бела дня он слеп,а ночью – зряч,мечтатель и случайный гость Алтая… Он знает подоплеку неудач:теряем чувство, слово обретая… Снаружи: горы, озеро, кедрач,покой предвечный, тишина святая…На грани:чаек розовая стая.Внутри:бессвязный и нелепый плач. Вот замкнутое множество примет.Они сейчас определят сюжетрассказа ли, поэмы – воля ваша!Итак, дано: герою тридцать лет;тайга и август; полуденный светв пространстве гор, изогнутом, как чаша. В пространстве гор, изогнутом, как чаша,зимой сгорел у Курашова дом.Сам был в отъезде.Подгорела каша, —жена спасла детей, и то с трудом.В два года не отгрохаешь хором! В лачуге —где не пропадало наше! – впритирку зимовали вшестером:две лайки, дети, сам, жена Любаша. На хлебе да картошке – жизнь простая!Теперь, когда прошла зима крутая,тайга прокормит: травку рви, рыбачь…Взлетев с гольцов монгольского Алтая,дождь мешкал, к Артыбашу подлетая:одним крылом накрыл он Иогач. Одним крылом накрыл он Иогач,но испугался света и полета…Мечтательный лентяй, но не трепач,Ничаев шел в село от вертолета. На озере мерцала позолота.Сухой кузнечик, луговой скрипач,с ладони влажной удалился вскачь.Цвели на солнце заросли осота. От счастья жить – упасть хотелось ницв подножья медуниц и чемериц,в жарки средь травяного ералаша… Смущая души, роздал щедро Богодним – червонцы и столичный смог,другим – кедрач и крыши Артыбаша… Другим – кедрач и крыши Артыбаша,куда, освободясь от неких уз,свистая «Ходят кони» Бумбараша,тащил Ничаев свой грошовый груз. – Я к вам от Васи…– Заходи, не трусь.Откуда?– Из Москвы, Ничаев… Саша. У двери Курашов,кусая ус,вдевал патроны в гнезда патронташа.– Надолго? – На три дня. – Вперед к природе?– А как погода?– Кстати, о погоде —закапало…– Да, дождичек не слаб…– Здесь жил один. Поэт… В похмельной одеон выдал ненароком пенку вроде:«телецкий дождь был цепче совьих лап…» – «Телецкий дождь был цепче совьих лап», —Ничаев повторил, – а что, неплохо:царапается, как в жестянке краб…– Да, жаль, что пьет, играя в скомороха.– А вы художник?– В основном, тяп-ляп,турбазу оформляю.– Да, эпохаприкладников, – не скрыл Ничаев вздоха, —художник – ремесла, заказа раб.– Ты так считаешь?– Почему бы нет?Искусство – тот же Культполитпросвет:куда ни глянешь – всюду обиралаили подонок…– Вот не в бровь, так в глаз!– Смеетесь вы? Напрасно. Сколько разсудьба восторг нечаянный карала…– Судьба – «восторг нечаянный карала»!Сам не поэт?– Историк.– Наших дней?– Нет, архивист, пишу про адмирала…– ?..– Про Колчака. Чем дальше, тем трудней. Здесь Курашов смолчал.«Стоп, будь скромней, —сказал душе Ничаев, – ишь, взыграла!» Вошла Любаша.– Где была?– Стиралана озере. А дождик всё сильней…Привет гостям!– Я не стесню вас?– Это, —встрял Курашов, – пустяк, когда поэтамы выдержали! Закусить пора б… – О чем тут разговор. Стряпня согрета. «…О Боже, Боже, промелькнуло летосквозь память. На воде, где звездный крап… …Сквозь память:на воде, где звездный крап,возник туман, холодный и прозрачный,а ты стоял, взъерошенный и мрачный,больной, но не помог бы Эскулап…Завидую – ты говорил – когда бне зависть к миру,был бы рай здесь дачный!» – …Уйдет с картечью, хоть и косолап,к тому же у него период брачный… – Да, рай земной. Шаманские края!«Твой муж – он совершенство. Я, свинья,гляжу на мир с усердьем театрала,но часто вижу занавес. Моясудьба: едва касаться бытия». «Луна сияла, как зрачок марала». (Луна сияла,как зрачок марала,покуда, не предчувствуя конца,сквозь чашу от глухого перевалаидет пантач на яму солонца.) – …Ну, стукнули марала. Уж светало.Поэт нагнулся в поисках свинцак брюшине.Вдруг как брызнет! Он и дралавниз по ручью, стирая кровь с лица! – Догнали?– Еле-еле. Но сумели.Бежал, как лось, чуть не сшибая ели,послал же Бог такого чудака!Ну, двинем, наши летние постелиувидишь… …Брызги легкие летелисквозь голубые щели чердака. Сквозь голубые щели чердакаструился влажный светна ворох сена.– Вот здесь и обретаемся пока…– Достроите к зиме-то?– Несомненно.Хотя и тяжко – каждое поленодостать! Из-за любого пустякахоть бейся лбом! Дострою постепенно,помогут если – то наверняка. – Поэт помог?– Морока с испитым!Он, в общем, был беспомощно-святым,по крайней мере, в отношенье Любы…– Когда?– …Ущельем мокрым и крутымвтроем мы шли за корнем золотым;дождь капал на запекшиеся губы… «Дождь капал на запекшиеся губы», —продолжил, хмыкнув, Курашов, – поэттак излагал. Ему-то были любывысокий слог, эпоха эполет.Шли по ручью, а там места приглубы,как он еще не потерял штиблет!За нами по курумнику след в следбрел, спотыкался, стискивая зубы. Он Любе больше не сулил короны,но с каждым шагом отбивал поклоныи выполз наяву за облака,пройдя упорно через все препоны…Внизу гроза исхлестывала кроны,и озеро шумело, как река. И озеро шумело, как река,в ушах и быстро понизу летело,всем телом открываясь свысока;маральник отцветал, и солнце село;пока уселись возле костеркапод старым кедром, то да се, стемнело,а поутру кругом – глухое дело —повис туман белее молока, В тайге? В тумане? Нам не привыкать!Всех дел: бадан заваривать да спать…Поэт сидел, вздыхая «табачку бы…».Потом затосковал – ни сесть, ни встать,его я мог бы сразу обломать,но были обстоятельства сугубы. Но были обстоятельства сугубы.Чего я не изведал на веку?Кайлал, копал колодцы, ставил срубы,а он – лелеял право на тоску?Ну, зло взяло.«Повессься на суку!» —сказал разок. Мы, Курашовы, грубы…Он – порск в туман!Я поглядел – ку-ку! —мокры глазенки у моей голубы.Кричу:«Влюбилась, что ли, по весне?!» —Она кивает. Каково же мне?Она мне как-никак родней Гекубы!Смолчал, ушел.Он, прислонясь к сосне,гляжу, стоит,бормочет, как во сне:«И медные о чем-то пели трубы…» – «И медные о чем-то пели трубы», —я говорю, – стоишь, кум королю?Ах, мать твою! —Иду к нему. Ему быудрать, а он:«Виновен, что люблю». — Трагично? Да? Но драм я не терплю,пускай за это рукоплещут клубы.Он: «Как же быть?»Я: «Тронешь – застрелю».А он: «Не попадешь ты в душегубы». Вернулись молча: сплюнул я от сглазу,втроем не перемолвились ни разу.К утру туман поднялся в облака,и развиднелось, словно по заказу…Он после написал мне, но не сразу. – Издалека ли?– Нет, издалека… Издалека ли? Нет. Издалеканикто не просит утолить печали.– Вы слышали о нем?– Он жив пока,в журналах мы фамилию встречали.Поэта жизнь – она всегда в начале,как невзначай пришедшая строка.Мне надо жизнь прожить, ему – века.– А как же Люба?– Месяц промолчали.Потом сказала: «Остаюсь с тобою.Бог с ней, с его любовью неземною,но жалко мне его порой, хоть плачь!»Я было изготовился уж к бою,но лишь задело нас его судьбою:средь бела дня он слеп,а ночью – зряч…Эпилог
Стихи, нацарапанные на досках для нового дома Курашова
Средь бела дня он слеп, а ночью зряч:в пространстве гор, изогнутом как чаша,одним крылом накрыл он Иогач,другим – кедрач и крыши Артыбаша.Телецкий дождь был цепче совьих лап:судьба восторг нечаянный карала.Сквозь память на воде, где звездный крап,луна сияла, как зрачок марала…Сквозь голубые щели чердакадождь капал на запекшиеся губы,и озеро шумело, как река,и были обстоятельства сугубы,и медные о чем-то пели трубы —издалека ли? Нет, издалека.