чего-то жаждем, ждём. И взносы платим.

И столько времени мы попусту изводим.

А кто-то властно бьёт нас, как извозчик:

«Вперед! Вперед!» А всё-таки куда?

И для чего? Поймем ли мы когда?

А может, только я не понимаю?

Роса на палубе мерцает голубая.

И по воде скользят, взрываясь у кормы,

Иллюминаторов белесые круги.

Я Волгу жду. Не знаю сам: зачем?

Волнуюсь, будто бы сдаю зачёт.

И всё ожесточеннее тревога…

Я Волгу жду. Ты дашь мне силы, Волга?

На столе закуска, водка, да на стеклах мотыльки…

Мы ещё напишем, Вовка, настоящие стихи.

Что нам вечность? Что нам слава? Хмурясь, мы глядим с тоски

На светящиеся слабо, в рамах синие куски…

Что ты видишь в этой тихой синеве внутри окон?

…в тишине будильник тикает. Беспощадно, как закон.

Мы не знаем, мы не знаем: кто виновен? В чём вина?

Ещё юность бродит с нами. Розовая. От вина.

И грехи свои не стоит вспоминать. К чему? Скажи…

И любовные истории – все! – не новы и скушны.

Просто выпьем в этот вечер, чтоб в огне дымились лбы.

Чтоб нам голову не вешать – от стихов и от любви.

Меня когда-нибудь откроют.

Благоговейно прах отроют.

Стихи с почётом издадут.

Затем в полемике журнальной

С чистосердечностью желанной

Чернил немало изведут.

И скажут так: он был – поэт!

Жил скромно. Не кривил душою.

И не писал стихов дешёвых –

Без мук, без слёз, в один присест.

Они в пример меня поставят.

Они мне памятник поставят.

Я не перечу, не борюсь –

Боюсь!

Читатель томик мой откроет,

А что он в томике откроет?

Что скажет он, когда прочтёт?

Я сам не знаю: что – почём.

Вновь рву листки угрюмо, люто.

…меня сейчас откройте, люди!

Мы жили шумно и разбойно. И дрались, и мирились вновь.

И трепыхались на заборах клочки от курток и штанов.

В отцовских латаных рубахах, в пилотках с красною звездой

Мы лихо саблями рубали крапиву в парке. Бой так бой!

Но как смолкали мы неловко! Как сладок был тот аромат

От грузных булок на прилавке, так ровно выложенных в ряд.

А вечерами у сараев, на брёвнах с высохшей корой,

В кружок мы тихо собирались. Курили и не шли домой.

Мы были счастливы едва ли…

Но мы – мальчишки трудных лет –

В тетрадках, сшитых из газет,

Счастливым детство называли…

Японцы

Здесь нынче ресторан.

В сорок шестом, я помню,

Пленные японцы

Рыли котлован.

Уводили строем их

В лагерь, за базаром.

А мы им рожи строили:

– Банзай!

– Банзай!

Тяжёлые от грунта,

В робах грузных,

Они и знать не знали,

Как мы в те годы жили,

Как лакомством считали

Картошку в рыбьем жире.

А их кормили рисом,

Давали хлеба вволю…

Но в сытой неволе…

Но в сытой неволе…

Рыбацкие баркасы

Над головой качались.

…в тесном бараке

Всю ночь рыбаки кричали.

На полигоне не было романтики.

Но пахло поле полынью и ромашками.

Четыре смерти лежали на моей ладони.

Розовые, как новорожденные, в пеленках из латуни.

И кровь дымилась в разорванной рубахе мишени.

Мы закончили стрельбы. Мы устало качались в машине.

Пыль садилась на руки, на плечи, на лица, потные от успеха…

Я сегодня стрелял по врагу.

Я сегодня стрелял во врага.

Я сегодня убил человека.

Мы сидели в телеге. Ехали. Молчали.

Навстречу шли коровы. Останавливались. Мычали.

Плескалась в пузатом бочонке вода из колодца.