Шрифт:
По ногам моим разутым хлестали колосья.
Вдруг из солнечной ржи тихо вышел мой старый знакомый.
По лицу бородавки разбежались, как насекомые.
И негромко он рек: «посмотри, тишина какая!»
И подходит к телеге, благодушно икая.
Где-то физики мучаются над проблемами антимира.
Он подходит к телеге.
Заседают месткомы, распределяют квартиры.
Он подходит к телеге.
Дежурные лозунги оратаи с трибуны кричат.
Он подходит к телеге.
С хрустом сжав кулаки, друзья мои хмуро молчат.
Он подходит к телеге.
– Молодец, что уехал. Не бойся, что скажут коллеги!
Он подходит к телеге.
Он подходит к телеге.
Он подходит к телеге.
Вдруг – лиловый свет. Взрыв. Аннигиляция.
Перечитывая Лермонтова
Обречены крамольные стихи.
Их только в жандармерии читают.
Их просто документами считают.
Подыскивают в кодексе статьи.
И вот летит кибитка по степи.
И взгляду открывается Кавказ –
Прозрачный и причудливый, как вымысел.
Потом гремит тот хладнокровный выстрел,
Как будто глухо щёлкает капкан.
И пишут мемуары старики.
Приходит день. Тираны умирают.
Потом их с пьедесталов убирают.
И, наконец, печатают стихи.
Были поэты придворные.
Были поэты притворные.
Они говорили красиво.
Рассчитывали каждый шаг.
Тяжёлые цепи России
Отдавались громом в ушах.
И вдруг прорывалась строка.
На трон подымалась рука.
Поэты стихи читали
Медленно, нараспев.
Солдаты затылки чесали,
Смутьянов вели на расстрел.
Звучала команда хрипло.
И черепа – в черепки.
А после искали в архивах
Перечёркнутые черновики.
Видение
Ожили каменные губы.
И пахнет горькой лебедой.
И фиолетовые гуси
Летят над белою водой.
А люди пали ниц со страху.
И запылали города.
И глухо стукнулась о плаху
Моя седая голова.
Анька Стогова
Вся истаскана, измызгана, издержана.
Как деревня Таскино, вся изъезжена.
Стоишь под деревьями, глядишь с угрюмой блажью.
Тебя в деревне называют б…дью.
«Ну чего уставился? Ступай отсюда, понял!»
И лицо усталое, и семечки в ладони.
И вдруг, задрав на голову
Подол, пьяна,
Идёшь ко мне – голая:
– На меня, на!
Цветут на поле лютики.
Над полем голоса.
У маленькой у Людочки
Жестокие глаза.
Мы скоро все разъедемся,
Куда глаза глядят.
Над дальними разъездами
Фонарики горят.
Я все узлы распутаю.
Все беды – на куски!
Тебя любить – не буду я! –
До гробовой доски.
И лужи у обочины –
Зеленые, в цвету.
…мы институт окончили
На нашу на беду.
Подошёл нечаянно к переулку я.
Людочка Нечаева, милая моя!
Вот он угол булочной, вон твой дом стоит.
Пылью переулочной тротуар покрыт.
Помнится: от робости был мой шаг тяжёл.
Как по краю пропасти, я вдоль окон шёл.
Прятался в отчаянье вон за те кусты.
Людочка Нечаева… если б знала ты!
А ещё мне вспомнился вечер выпускной.
Вспомнился – наполнился давнею тоской.
Стол пестрел закусками, музыка вокруг.
Но с глазами грустными встретился я вдруг.
Что их опечалило? Неужели я?
Людочка Нечаева, милая моя?
Я хлебаю пустые щи…
Почему я хлебаю пустые щи?
Потому что нет в магазине мяса.
Почему я пишу о том, что нет в магазине мяса?