Вернувшись к себе, я застал маму дома. С самого детства мне было страшно входить в пустую квартиру, и после уроков я сразу отправлялся к Максу. Когда мама стала получать пенсию, я уговорил ее бросить работу в поликлинике, где она служила регистратором. Теперь, открывая дверь, я испытывал больше уверенности, что тишина не подкарауливает меня.

Уединение хорошо, когда ты сам полон. С довольно давних пор во мне воцарилась такая пустота, что я не мог оставаться с собой наедине. Я шарахался от зеркала и тайком от мамы глотал снотворное, лишь бы опрокидываться в темноту сна прежде, чем первая мысль успеет созреть в моей голове. Я боялся себя, а Макс больше не желал меня видеть. И мне тогда было всего пятнадцать…

– О господи, какой же ты бледный, – мама со вздохом провела по моей щеке ладонью. – И похудел.

Руки у нее до сих пор были нежными и тонкими. Еще мальчишкой я прочитал об одном французском скульпторе, который делал слепки красивых женских рук, и сказал маме, что когда-нибудь повезу ее в Париж специально для этого. Она разрыдалась, а я перепугался и долго просил прощения, не совсем понимая – за что? Но с тех пор больше не заговаривал ни о Париже, ни о ее руках.

Кажется, мама до сих пор испытывала вину передо мной и за то, что не удержала когда-то мужа; и за то, что ни один из тех ее друзей, которые время от времени врывались в нашу жизнь, так и не заменил мне отца. И даже за то, что я сам до сих пор так и не стал отцом. Она во всем была готова винить себя, хотя, клянусь Богом, я никогда не упрекал ее даже в мыслях.

В готовности к самобичеванию сын стал ее повторением, и во всех своих бедах был склонен, в первую очередь, винить себя самого. Такая позиция добавляет безнадежности во взгляд, устремленный в будущее, ведь уйти от себя куда сложнее, чем от людей, мешающих тебе жить. Но в этом есть и положительное зерно – человек, вроде нас с мамой, никогда не станет мизантропом. Я твердо знал: девяносто девять процентов окружающих людей и умнее, и порядочнее, и талантливее меня, и воспринимал это как естественное положение вещей. Потому что превосходил остальное человечество в главном – меня любила первая леди этого сумбурного мира. По крайней мере, делала вид, будто любила… Но даже в ее притворстве мне виделось сосредоточие вселенской гармонии. С тех пор, как рядом появилась Арина, хаосу внешнего мира стало все труднее проникать вглубь меня, ведь я наливался ее строгой цельностью.

– Дай же я хоть рассмотрю тебя! Ты совсем не бываешь дома, – мама повернула меня к свету и снова погладила по щеке.

Пристально изучив мое лицо, она пришла к выводу, что сегодня я выгляжу еще более несчастным, чем обычно.

– Отчего бы мне быть несчастным? – бодро возразил я. – Ты здорова, дела идут, ресторан полностью в моем распоряжении, пока Лари в отпуске. Кстати, я собираюсь отвезти к нему Арину.

Первое время, когда я только заговаривал о ней, маму слегка передергивало. Потом она смирилась, но до сих пор считала наши с Ариной взаимоотношения «ненормальными». На это мне нечего было возразить, но изменить я тоже ничего не мог.

Лаская мои волосы, мама с обидой говорила:

– За тебя с радостью пошла бы любая девушка!

– Ты хочешь, чтобы я женился на любой?

– Я начинаю думать, что это лучше, чем ждать свою сумасшедшую писательницу до девяноста лет.

– Может, «любая девушка» и тогда за меня пойдет?

– И не надейся! Ты ведь так говоришь? У девушек тоже кое-что бывает в голове.

Мама даже не догадывалась, что я купил Арине квартиру. Если б она узнала, как я одним махом потратил на нее все деньги, которые Лари дал мне возможность скопить за годы работы, в нашем доме уже толпились бы психиатры всего города. Пару лет назад мама пыталась уговорить меня полечиться у «бабки». Ей не верилось, будто я столько времени могу добровольно оставаться в плену у женщины, на ее взгляд, не особенно красивой, не такой уж юной, а, главное, равнодушной ко всему на свете, что не создано ее пером. Правда, с одним мама не решалась поспорить.

– Конечно, она талантлива, – вздыхала она, дочитав новую Аринину книгу. – Но Фазиль Искандер тоже талантлив… Не влюбляться же в него из-за этого!

Когда я заговорил о том, что собираюсь отвезти Арину в гости к человеку, к которому мама столько лет меня ревновала, на ее лице появилось выражение неподдельной обиды. Она даже не пыталась скрыть ее, хотя не произнесла ни слова.

– Ну выскажись, – разрешил я. – В конце концов, я мог тебе и не сообщать.

– Зачем? – коротко спросила она и, не дождавшись ответа, скрылась на кухне.

Если б я мог оказать ей – зачем! Если б я мог сказать хоть кому-то… Но в городе не росли тростники и не рыли колодцев. Я был обречен носить свой замысел в себе, незаметно расплющиваясь под его грузом. Как монетки, которые в детстве мы с Максом подкладывали под колеса трамваев, я начинал терять форму, и все начертанное в моей душе Богом расплывалось бессмысленными загогулинами. Еще не сделав к выполнению задуманного и шага, я уже вскакивал ночами и едва удерживался от того, чтобы не броситься к матери. У меня не хватало воображения, чтобы представить, что же будет происходить, когда все случится на самом деле…

Я зашел следом за мамой на кухню, которую обставил всеми существующими в мире бытовыми приборами, и она стала походить на экспериментальную лабораторию. Каждую новую покупку мама принимала в штыки и твердила, что никогда в жизни не научится пользоваться «этим чудовищем». Спустя месяц она расхваливала «это чудо» по телефону и всем подругам советовала обзавестись тем же самым.

Наблюдая, как она с легкостью программирует микроволновую печь, я спросил:

– Чего ты всполошилась? Арине надо отдохнуть.