– Ну, не нервничай, Этьен! Здесь, если можно так сказать, все свои. Мы все поймем тебя. Неужели не ясно, что я собрала здесь сообщество единомышленников? А они, как известно, на многое смотрят одинаково. Итак, повторяю снова: приглашаю вас принять участие в моем арт-перфомансе…

– Который уже вовсю идет, – Мартин покачал головой, и, растянув губы в улыбке, быстро посмотрел на меня, но тут же отвел взгляд.

– Верно. Да, не могу не заметить, что одно из важных качеств истинного художника – это беспредельная честность, граничащая с идиотизмом и фальшью. Поэтому позвольте мне быть последовательной. И, раз уж я разоблачила ваши отношения, Анри и Этьен, следует разоблачить и наши с Мартином. Мы познакомились случайно, и пребывали на дне отчаяния, каждый по своей причине: меня бросила любимая девушка, точнее, она отвергла мою любовь, поскольку я, к несчастью, не была прекрасным юношей, а её интересовали только юноши и их члены, ну а Мартина…нет, его никто не бросал, но это он сам бросил одного мужчину, который был старше…на сколько он был старше тебя?

– На двадцать три года, – спокойно сказал Мартин.

– Да, на двадцать три года. Мартин не хотел быть больше его марионеткой, не хотел этого покровительственного обращения, он устал терпеть это унижение. Мартин, общаясь со своим мужчиной, чувствовал себя глупым, неопытным, ничего не знающим, и не смышленым. Мартин, в конце концов, хотел спать с кем-нибудь помоложе. И потому он написал мужчине откровенное письмо, полное упреков, детских обид и зависти. Мартин, конечно, не мог ничего этого сказать прямо в глаза. Он не очень смел, наш Мартин. И все-таки он, бросивший, как и я, отвергнутая, нуждался в утешении. Дело в том, что мужчина оплачивал обучение Мартина в художественной академии прекрасного Дюссельдорфа. Мужчина все-таки не был меценатом, чтобы продолжить делать это просто так. А Мартин не был настолько прекрасным любовником, чтоб мужчина мог оплачивать его обучение по старой памяти и в знак вечной благодарности за возвращенную молодость. Я жалела Мартина. А когда он сказал мне, что мужчина по совместительству декан факультета, на котором Мартин учился, я рассмеялась. Но начала сочувствовать Мартину еще больше: значит, его скоро исключат из академии. Все-таки грустно, когда тебя исключают по такой глупой причине.

Тогда я предложила Мартину уехать со мной в Бельгию. Мое обучение в Германии подходило к концу, но я решила оборвать его досрочно, поскольку не в моих силах было ходить на одни и те же занятия с ней, – той, что отвергла меня. Мартин был пьян, и согласился. Я объяснила ему, как можно все это обустроить. Он был так благодарен, а я так рада, поскольку смогла помочь хоть кому-то, что в итоге мы поехали к нему и переспали.

Мы тут же поняли, насколько это было отвратительно для нас обоих, и, желая достигнуть низшей точки самоунижения, решили стать лучшими друзьями и держаться друг за друга. Кстати, у этой дружбы была и объективная причина: Мартин отлично знал английский язык, в отличие от всех прочих студентов и жителей Дюссельдорфа, поэтому мы могли подолгу разговаривать, но только нам не о чем было говорить. Мартин два с половиной года ходил на дорогостоящие курсы, прилежно занимался, и потому достиг такого результата. Курсы, кстати, тоже оплачивал тот мужчина –декан факультета. Так что, в определенном смысле, Мартин выучил английский язык благодаря постели…

– Ну хватит! – Мириам, произнося этот монолог, держала свою руку на плече сидящего за столом Мартина, поэтому ему не составило труда шлепнуть её по пальцам.

– Прекрасно! Сегодня такой воскресный день, когда каждый считает своим долгом ударить Мириам? Анри, твоя очередь! Ты еще не бил меня! – будто в исступлении, воскликнула Мириам.

– Мне не за что бить тебя… – тихо произнес Анри, взглянув на неё будто снизу, – ты говорила правду обо мне…

– И ты не обиделся? Анри, ты удивителен! Редко можно встретить человека, который спокойно принимает правду. Отдельного восхищения заслуживает тот факт, что не столь давно тебя вытащили из петли, куда ты полез, устав ждать от мира любви, признательности и тепла…

Я закрыл глаза. Уйти бы поскорее из этого дурдома.

– Этьен, ну зачем ты рассказал? – вздохнул Анри. Я, приоткрыв один глаз, посмотрел на него.

– Еще раз подумай, Анри: а нужен ли тебе такой возлюбленный? Он рассказал мне о твоей трагедии, словно то какая-та светская сплетня, в университетском кафе, за чашкой ароматного капучино. Ведь это правда, что твоя жизнь – трагедия, маленькая, впрочем. Но масштаб трагедии никак не влияет на количество причиняемой ею боли? Ты все еще не обижаешься, Анри?

– Она всегда называла тебя уродом! – зачем-то крикнул я.

Мартин противно засмеялся, закинув при этом голову, и обнажив свои зубы.

– Ну так и здесь правда: ты ведь не очень красив, Анри?

И тут Анри опустил голову на стол, и расплакался.

– Стерва, смотри, ты довела его до слез!

– Озвучивать очевидные вещи, которые все и так видят, – моветон, мой дорогой друг.

Мириам встала над Анри, и начала гладить его волосы. Чуть позже я вспомнил, что тоже гладил его волосы, в тот день, когда вмешался и не дал Анри совершить самоубийство.

– Ну вот, чистая душа расплакалась. Анри, посмотри на меня: я хочу видеть слезы праведника.

– Да отстань ты от меня, дрянь! – проревел тот.

Мартин теперь заливался пуще прежнего, а я, устав от этого идиотского спектакля, направился к двери.

Напоследок я взглянул на Мириам: она все еще держала свою руку на голове Анри, как бы придавливая того к столу. Уголки её губ были опущены; я подумал, что несколько ошибался относительно её внешности, – она некрасива, и выглядит потрепанной. Значит, для меня она стала прекрасной. В тот момент она начала мне нравиться. У Мартина был мерзкий смех и кривые зубы. Мне нравился смех Мартина, и его зубы – тоже.

– Этьен, если ты сейчас уйдешь, то пути назад не будет.

– Так и что с того? – оскалился я.

Мириам повернулась ко мне. Её лицо на мгновение стало печальным, а потом снова злым.

– Ты пожалеешь. Сегодняшний обед покажется тебе приятным чаепитием на террасе загородного дома, в компании близких друзей.

– Угрожаешь?

– Вовсе нет. Ты ведь не уйдешь, так, Этьен?

Я вздохнул, и остановился возле круглого стола, за которым мы просидели последний час. Стол был покрыт белой скатертью из льна. Точнее, скатерть давно превратилась в серую – от многих стирок.