– Бедный Анри! Это значит, ты обречен. Когда-нибудь ты захочешь повторить за своей мамой…уже захотел. Ты любил её, скажи?

– Не знаю. Она была далеко от меня, – пожал Анри плечами. Кажется, история матери его нисколько не задевала. Или он переболел ею, и сейчас ему попусту плевать. А может, ему было плевать с самого начала.

В этот момент Этьен прижал Анри к себе. Он крепко обхватил его плечи, и держал его, может, в течение целой минуты. Мы с Мириам молча наблюдали за этой сценой.

– Анри, почему ты не рассказал мне ничего!

– Но ты и не спрашивал о моей семье, ни разу, Этьен. А я…не очень люблю о них говорить, о родителях. О своем детстве. Только названия тех городов, где я когда-то жил.

Анри осторожно освободился из цепких (но все же недостаточно надежных) объятий Этьена. Полагаю, на Мириам все это произвело некое впечатление. Во всяком случае, она сидела с задумчивым выражением лица.

– Так вот. В доме общались на двух языках, а мама порой использовала еще и те другие языки, которые знала. А в Генте мы оказались почти что случайно. Отец перебрался в Брюссель, в конце восьмидесятых. Мы жили здесь полгода, пока однажды мама не взяла меня с собой в поездку до Гента. Когда она вернулась, то заявила отцу, что хочет жить в том городе, и ни в каком другом больше. Она говорила, что отец может легко ездить на свою работу на поезде, или на машине. Мама же не ходила на работу в прямом смысле слова: она получала рукопись от издательства, с которым сотрудничала, и переводила дома. Странно, но отец пошел навстречу, и принял каприз своей жены. Но я, наверное, понимаю, почему мама так полюбила Гент. Он был близок её…странной душе. Гент похож на декорации в какой-нибудь сказке. Мама мечтала о сказках.

Анри замолчал. Он, может, впервые за все время, заглянул в глаза каждому из нас.

– Анри, выходит, тебе есть о чем рассказать. Кажется, твоя жизнь была полна интересных вещей, и ты рос в необычных условиях… – Мириам говорила серьезно и спокойно. Быть может, она после скажет, что изменила свое отношение к Анри. Как знать.

– С такими родителями, и таким образом жизни я был обречен вырасти чокнутым, – иронично заметил Анри.

– Ну, мы все здесь не от мира сего. Помнишь, что я говорила Этьену в прошлый раз? Мы всё поймем, и всё примем, потому что мы – свои.

Мне хотелось бы рассмеяться этим словам Мириам, но я сдержался. Нужно сохранять нотку драмы.

– Хорошо, – улыбнулся наивный Анри. – На самом деле, это все не так уж интересно. Когда я поступил в университет, то стал скучным и обычным. Потому что я таким и выглядел в глазах людей, которые меня совсем не знали. А не мог же я кидаться на них с этим своим прошлым?

– Верно. Ты поступал очень разумно, Анри.

– Спасибо, Мириам. Кажется, только мое прошлое и моя семья делают меня интересными. Сам по себе я пуст.

– Каждый из нас таков, и пуст сам по себе.

– Но ты, например, очень интересна, Мириам.

– Я только создаю иллюзию. И все же, Анри, расскажи о той встрече.

– Я приехал на пасхальные каникулы домой. Но дома больше не было. Моя мама умерла за месяц до этого. Отец ушел с головой в работу. Нет, не потому, что тосковал: он не любил маму, он устал от неё, он просто всегда много работал.

В тот субботний день я рисовал на площади. Сидел на ступеньках церкви святого Николая, и пытался изобразить Гент. Краем глаза я видел, как за мной наблюдает один мужчина. Что ж, возможно, ему просто интересно. Не знаю. Мне было все равно. Но потом он подошел ко мне, и сказал, что-то вроде «все художники – святые», но с этим даром лучше быть поосторожнее: иногда он не приносит его обладателю ничего хорошего. Я внимательно посмотрел на него, и спросил, что он имеет в виду. Помню, как он удивился моему английскому. Сказал, что здесь все пытаются говорить с ним на голландском. А в Брюсселе его тошнит от французского, который он не мог выучить ни за полгода жизни в Париже, ни за несколько месяцев в Бельгии. Я сказал, что тоже жил в этих городах. Он попросил прощения за ту первую фразу: на него напало странное настроение, и он начал скучать по одному своему другу-художнику, который пропал без вести. Поэтому, увидев, как я рисую, он и начал следить за мной: это напомнило ему о друге.

Вы , быть может, уже поняли, что я не склонен доверять людям – я скорее побаиваюсь их. Но тогда, честное слово, я сразу же ему доверился! И предложил провести экскурсию по городу.

Мы гуляли весь день, до самого вечера, и разговаривали. Ближе к ночи расстались. Он тогда дал мне свой адрес в Брюсселе, сказал, что я могу приходить к нему, он будет рад снова меня увидеть, и, как дурак, сразу после каникул, я помчался по этому адресу, но меня встретила запертая дверь дома. Я приходил еще. Я ходил туда целых две недели, каждый день. Уже не понимал, зачем. Но его не было. Быть может, он вернулся обратно в Лондон? Он был англичанином. Или уехал в Париж? Я волновался, вдруг с ним что-то случилось, но не мог узнать. А потом…потом я перестал туда ходить, и вскоре забыл об этом. Но все же, иногда мне становиться так грустно, когда я гуляю по Генту один. Я вспоминаю этого человека.

Анри замолчал.

Этьен сидел с закрытыми глазами, скрестив ноги по-турецки, и, кажется, наслаждался теплым майским солнцем. Он выглядел красивым и умиротворенным.

– И это все? То есть, у вас с этим мужчиной даже секса не было?

– Мириам, но ведь он не был…гомосексуалом.

– Анри, конечно же был! Или ты чего-то нам не договариваешь?

– Я рассказал все, как помню, – тот пожал плечами.

– Многое ты мог позабыть. Мы иногда так делаем, – Мириам глотнула вина.

– Кто «мы»? – вдруг спросил Этьен.

– Люди. Огромный род человеческий. Ты чувствуешь себя частью людского сообщества, Этьен?

– Что я должен ответить, чтоб ты отвязалась от меня? – Этьен продолжал сидеть в той же позе. Он словно застыл. И произнес он свою реплику медленно.

– Таблетки помогают найти умиротворение? Этьен, ты не почувствовал ревности, когда слушал рассказ Анри?

– Нет. Мне все равно.

– Но тебе было жаль Анри за его страдания в прошлом?

– Не думаю, что моя жалость ему как-то поможет.