— Может и бред. — Мурлыка скривился. — Да видать, не для всех. Только для тех, кого не ебали родители.

Я выдавила то, что вертелось внутри головы, но было слишком ужасно, чтобы я решилась открыто об этом подумать:

— Он спал со своей мамой? Она заставляла? Насиловала ребёнка?

— Откуда мне, нахрен, знать? Я что тебе, Фрейд?

Мурлыка ругался и горячился. Значит, ему тоже было не по себе.

Сейчас, чтобы отвлечься, начнёт философствовать. Мурлыке лишь бы куда-то сбежать!

Так и случилось. Он заявил:

— Фрейд считал, что в основе любой любви лежит сексуальность — даже любви к работе и детям, айфону и Родине.

— К Родине? Хочешь оттрахать степь?

Он усмехнулся.

— Зачем? Мы и так одно целое. А Родину трахнуть не выйдет, скорее она нагнёт тебя самого.

На степь мне было плевать, а Родину у меня отобрали.

— Что, если Сашка не первая?

— Первая. Он бы не перешёл с людей на собак. Улитки, стрекозы — всё это в прошлом. Теперь навсегда.

Кружилась голова и тошнило.

Похоже, Мурлыка заметил моё состояние и попробовал рассмешить:

— Знаешь, ещё Фрейд считал, что девчонки завидуют нам — потому, что у них нету члена… Ты как, завидуешь?

Забыв обо всём, я рассмеялась.

— Не очень! Он же мешает ходить!

— Только, если большой.

— К тому же, он ваш поводок. Разве ты знаешь, куда он тебя заведёт? А вдруг его схватит девчонка? Будешь всю жизнь её верной собачкой!

— Завидуешь! Просто не осознаешь!

Мы хохотали как полоумные. Нам было до чёртиков страшно.

Насмеявшись, я всё же решилась спросить:

— Я в безопасности, правда? Илья ведь меня не убил. Значит, я — наблюдатель.

— Не обязательно. А если и так — думаешь, вы проживёте на пару до старости?

Я вспомнила слова Мясоедова.

— Наблюдателем может быть каждый, у всех есть глаза.

— Вот именно, Мика. Илья играет с тобой. Кто знает, что он задумал? В любом варианте, нам уготована смерть.

Когда я спустилась к девчонкам, то вспомнила, как Мур вчера отвернулся, когда посмотрел мне в глаза — будто что-то заметил.

Я пошла в умывальник и встала у зеркала.

Глаза, как глаза. Никакой живой темноты, только алые прожилки сосудов.

Видно, я просто схожу с ума. Придумала какую-то Тьму!

С утра позвонил Семёныч и сказал зайти в кабинет.

Там снова стоял перегар.

— Мика, ты не волнуйся. Я тебе верю. И Мясоедов тоже. Конечно, его ребята будут на тебя наезжать, у них работа такая. Но всё успокоится.

— А как же Илья?

— Мясоедов не верит, что убил он… Посадим, не бойся.

Я ничего не понимала. Если убил не Илья, тогда кто? Дядюшка-лесовик?

— Посадим кого? Мурлыку?

Семёныч смутился. Зажёг сигарету.

— Как бы там ни было, всё успокоится. Жизнь идёт своим чередом, нужно делать дела, — он потушил сигарету, ни разу не затянувшись. — Завтра приедет один человек. На тебя посмотреть, оценить. Произведи впечатление! Впрочем, у тебя это получается само собой.

Оценить… Всё-таки, прав Мясоедов, у каждого есть цена.

— Если всё пройдёт гладко, тебя заберут. Удочерят, увезут в Германию… Ты мне как родная, потому расскажу. Не думай, что там тебя ждёт семья. Смекаешь? Там будет работа. Никто не должен узнать, что ты больна. Скрывай! Заработаешь денег, оплатишь лечение.

— А люди? Они заболеют.

Он поправил:

— Не люди. Клиенты! Вероятность мала. С презервативом вообще нулевая.

— А Вишневский получит деньги? И вы?

Глаза Семёныча превратились в щёлки.

— А это Микуся, уже совершенно тебя не касается.

Девчонки ходили, как будто бы пьяные. Болтали какую-то чепуху, на лицах пылал нездоровый румянец. Убийства были для них, словно секс. А я окончательно поняла, что секс мне не нужен.

Когда я спускалась на завтрак, меня обогнал Илья и шепнул:

— Ты не увидишь закат.

Я встала, как вкопанная, уставившись на его узкую спину. Илья шёл не оборачиваясь, медленно и уверенно.

В груди вспыхнула ярость.

Считает себя главным и неуязвимым? Нашёлся местный божок, поедатель говна!