— Альберто бывал у нас наездами. Иногда оставался на неделю, иногда исчезал бесследно на несколько месяцев. Я никогда не знал и до сих пор не знаю, зачем он приезжает в Барселону. Моего деда и бабки давно нет в живых, родителей тоже, а я… Не думаю, что хоть каплю ему интересен…

Вот, наконец-то я услышала правду. О нем, пусть горькую, но такую правдивую. Ты не интересен не только Альберту, но и мне и именно потому, что не интересен Альберту. Такие личности, как ты, просто не могут быть интересны людям искусства.

— А что ты делаешь по жизни? — спросила я в лоб.

Пабло потупился, схватил виноградину и расплющил в пальцах.

— Правду?

— Ничего, кроме правды.

— Телефоны продаю в представительстве Водафона. Достаточно хорошо продаю… А ту салюд, — повторил он тост с пляжа.

А ту, а ту… Каву хотелось еще вчера. Но вот она в бокале, на губах и в организме. А всего-то для исполнения желания надо было подождать какие-то сутки. Я целый день ждала Альберта. От ожидания остался какой-нибудь час, пусть даже два.

— Я обязан Альберту жизнью, — сказал Пабло так неожиданно, что я чуть не захлебнулась последним глотком.

— Я тоже, — отозвалась я почти сразу.

— Ты не так, — он снова улыбался.

Он узнал обо мне, кажется, даже то, что я хотела бы держать в секрете от постороннего. Я тете Зине почти ничего не рассказала, а Альберт, выходит, трепло? Или вампирам тоже не чужды мужские разговоры? Все возможно… Он слишком импульсивен: выболтает сначала, и лишь потом задумается над сказанным.

— Слышала что-то о бомбежках тридцать восьмого года? — Я отрицательно мотнула головой. — И не важно. Бомбили Барселону несколько дней. В одну из бомбежек дом, где жил мой дед, был полностью разрушен. Он был совсем крохой, ничего не помнит, а Альберто просто сказал, что вытащил его и еще одну девочку, соседку, из-под развалин и сумел передать врачам. Родители обоих малышей погибли. Он забрал потом из больницы моего деда и мою, — Пабло мило улыбнулся, отводя глаза в сторону, — и мою бабушку… И передал их в довольно дорогой приют, за который платил. Навещал их иногда, и оба почему-то стали звать его папой… В общем-то больше о своем, можно сказать, прадедушке мне сказать нечего, — и Пабло пододвинул ко мне тарелку с сырами. — Не игнорируй. Хочешь еще кавы?

Я отрицательно мотнула головой. С меня хватит и пузырьков, и историй, и даже сыра.

— Я хотела бы уйти. Мне нужно личное время. Ты не против?

Пабло засуетился и сразу же встал.

— Конечно, конечно… Я просто думал, что тебе наоборот скучно одной…

— Спасибо за пляж, — ответила я, чтобы пресечь никому не нужный обмен любезностями.

Мы пошли знакомой мне уже дорогой. Я держала руки в карманах шортов, чтобы Пабло не вздумалось поймать мои пальцы. Южане не держат дистанции, но я-то северянка и уж точно не допускаю до тела посторонних мужчин. Один, второй, третьего не будет…

Мастерская закрыта, собаки нет, пьяного мужика тоже. А вот и мотоцикл.

— До завтра, — бросил Пабло, оседлав своего железного коня.

Я многозначительно промолчала и просто сказала:

— Буэнас ночес…

Что в переводе с испанского на общедоступный должно было прозвучать так: вали отсюда и не возвращайся. Мне так хотелось верить, что хоть в своем родном языке он разбирает оттенки и подтексты. Доброй ночи… Мне. У меня она будет бессонной, но точно доброй… Стараниями прадедушки Пабло.

Я снова облачилась в красное платье. Я снова прихорошилась. Я снова бродила по квартире, не находя себе места, строго-настрого запретив себе подходить к окну. Я и так слышала, что дождя нет, как нет даже отдаленных раскатов грома. Час, два, три… Пусть в данный момент я совершенно не чувствовала себя счастливой, но за часами не следила, чтобы не вогнать себя в еще большую депрессию.

От платья чесалось тело, от тоски — душа, но я не освобождала ни то, ни другое: не раздевалась и не плакала. Только пару раз вытаскивала из прикроватной тумбочки открытку Альберта и перечитывала ее при свете лампы, хотя давно уже могла повторить написанное слово в слово с закрытыми глазами: «Моя дорогая Виктория, если не боишься дождей, заглядывай на часок в солнечную Барселону», но вот понять я уже ничего не могла. Для меня эта фраза стала вдруг ужасным оксюмороном. Как и вся моя жизнь за последний год.

— Альберт, где ты?

Я спрашивала шепотом пустоту и не ждала никакого ответа. За стеной молчал даже телевизор. Собака не выла. Выла я, скулила за стиснутыми зубами, вдруг почувствовав нестерпимую боль в ногах. Туфли полетели в сторону, я рухнула спиной на кровать и закрыла ладонями лицо. «Моя дорогая Виктория…» — высветилось яркими кровавыми буквами в окутавшей меня темноте. Я вскочила, прошла в коридор за книгой. Схватила первую попавшуюся, даже не взглянув на обложку, открыла на месте закладки и ахнула. В голос, громко, сдавленным криком…