— Это когда хочется трахнуть.

Она прекратила моргать, и внимательно, с гадливостью, оглядела меня от ботинок до марлевого бельма на глазу.

— Вы мерзкий, — сообщила она. — Сходите в сортир, там фапайте. Или сочините еще одну дебильную поэму.

Не надо было ей этого говорить. Во мне словно переключился тумблер, выплескивая ярость, и активируя дерзость. ОНА БЕЗ СПРОСА ПРОЧЛА МОЮ ТЕТРАДЬ! Она издевается надо мной?!

Или нет? Я подковылял к Елене Ивановне, и с каждым моим шагом ее прекрасные глаза расширялись. Хороший знак. И тут меня осенило, что если хочу заполучить самую лучшую, то это — она. И для этого ее нужно сломать. Покорить. Заставить подчиниться сильному мужчине. Ведь все, что вам чешут женщины о любви, романтике и взаимопонимании — это бред, фантазия, приходящая в прелестные головки в моменты, обусловленные месячным циклом. А остальное время эти самые женщины проклинают вашу мягкость, нерешительность и занудность. Если баба захочет жить с бабой, она и будет с ней жить — но нормальной бабе нужен мужик.

Тетрадь я решил оставить на потом. Обычно, это был мой козырь в отношениях с противоположным полом, но ясно, что Кареглазку мои сочинения не поразили.

— Выходи за меня замуж, — мне показалось, что в ее глазах промелькнула улыбка, а возможно, это было что-то иное. — Мы будем заниматься любовью дни и ночи напролет, на виллах и пляжах Средиземного моря, на заброшенных островах Карибского моря, и в пустынных древних городах Леванта. А после, тебе будет тяжело ходить, ты не сможешь свести ноги…

Я не успел договорить свою пошлую тираду, так как Крылова шагнула вперед, и влепила мне пощечину, поцарапав мой нос своей золотой побрякушкой.

— Ах, ты наглое быдло! — выкрикнула она, вдруг перейдя на оскорбительное «ты», и размахивая кулоном перед моим единственным глазом. — Говори — что это?! Где Ковчег, ты, ублюдок? Что произошло с Артуром?

— Отстань, дура! — я осознал, почему вызываю у всех отвращение — они воспринимали меня сугубо как выродка, человека самого низкого класса, отравленного токсинами человеческого мяса. — Не знаю ничего. Что за манеры?

Видать, такой ответ ей пришелся не по душе, так как она подхватила со стола штатив для пробирок и швырнула в меня. Не успев уклониться, я застонал, когда он врезался в грудь.

— Значит, сдохнешь! Я знаю, что ты был с Мчатряном, — она взмахнула перед моим лицом старой фотографией, забранной мной у майора, и спрятанной в тетради.

Черт! Естественно, она знает Мчатряна, знает его почерк, возможно, даже знает, как было сделано это фото… как получилось, что теперь у нее столько доказательств, что не отвертишься?

А Крылова уже тянулась за тяжелым микроскопом… я рванул к ней, и схватил за руки. Пока она вырывалась, я прижал ее к столу, зажав ее ноги своими — как танцор ламбады. Жасминные ароматы волос, шеи, тела обволокли мой неокрепший разум… мельком я снова увидел это фото на столе, и понял — я все понял.

Блондинкой на фото БЫЛА ОНА! И я пропустил удар в промежность. Мне было очень больно. Ниже пояса, Бро!

****

Пока я приходил в себя на холодном кафельном полу, сбежались почти все, кого я здесь знал: Горин, Сидоров и Свинкин, выглядевший, словно с него сняли лицо — в наказание за мою бесконтрольную прогулку. Как они так быстро добрались, даже не представляю — я предполагаю, что полковничья жена в самом начале нашего разговора нажала какую-то тревожную кнопку.

Меня препроводили в какое-то мрачное помещение, и Сидоров, сначала принятый мною за добродушного здоровяка, оказался совсем не таким — то подставляя мою голову под дверь, то толкая на выступы. В комнате с грубо оштукатуренными стенами стоял крепкий табурет, над которым висели петли, в углу — приоткрытый ржавый шкаф, из которого выглядывали щипцы.

Все это время полковник шел рядом и молчал, лишь когда я был брошен на табурет, он заговорил.

— Гриша, двигаясь по пути зла, добра не достичь. Если тебе есть, что сказать — пора это сделать.

Будут бить, будут пытать, будут делать больно, — осознал я с ужасом. Сразу признаюсь, чтоб не было недопонимания — я совсем не герой, и не персонаж какого-нибудь древнего шпионского боевика. Я очень плохо отношусь к боли, не люблю ее терпеть, и само предвосхищение пыток наполняет мои штаны мочой — уж не обессудьте. Партизан — это не про меня.

— Сказать правду не так страшно, как кажется, — сказал Горин, зачем-то кивая конопатому лейтенанту за моей спиной. — Правда очищает — это путь к катарсису.

Сидоров задрал мои руки за спиной, вдевая в петли, и я почувствовал, как натягиваются веревки. Мое не зажившее тело ответило адской болью…

И тут меня озарило. Ведь это, фактически, был единственный приемлемый выход из скверной ситуации. Раньше я боялся рассказать правду, так как не был уверен в своей безопасности. Но сейчас… я должен продать информацию подороже, стать ценным свидетелем, дать нужное им в обмен на жизнь. А возможно, и на благополучие — Новый Илион мог одарить многими благами. И даже если не так — больше не было другого выхода.