— Леша, — начала я…

Но Савка перебил:

— Сергей, — выдал чужое имя и протянул руку. — Я, наверное, время перепутал. Оливии еще нет, как я понял?

Я отступила, к стене… Мне требовалась опора. Дерево, цемент, но не грудь Супрядкина. И я отшатнулась от него. Пазл сошелся — Питер не маленький город. Питер гадкий город, он подыгрывает грязным играм циничных мальчиков…

Сволочь! Я еле удержала возглас в груди. Еле. И закашлялась. Сделала вид, что это из-за роз. Вдохнула запретный аромат. Извинилась. Ушла в кухню, чтобы разобраться с букетом, который хотелось выкинуть в окно. Оставила героев-любовников наедине в четырех стенах прихожей. Передней — как сказали бы раньше.

Нет, у меня все заднее: задница в жизни и… Я же, я же без задней мысли делилась переживаниями про Оливку, а он так цинично с ней поиграл… Зачем я сказала ему про маскарад, зачем… Да потому что не знала, что он… то самое слово. Мне он казался просто чудаком… Которого я пожалела и пригрела, когда ему дала под зад девушка. Так за дело дала, небось, за дело… Выбрала в мужья нормального! А я… кого нашла себе в любовники? И нужен он был мне в сорок лет, как кобыле зонтик… Черт, рыбе… Но мозги уже набекрень, как и пальцы.

«Убирайся из моего дома и из жизни моей дочери!» — набрала я кривыми пальцами, а он, наверное, в то же время притворялся перед Лешкой, что пишет его дочке, а не жене: «Я пришел заранее, чтобы все объяснить». Послал, наверное, одновременно со мной, потому что вторым сообщением тут же дослал: «Я уже сказал тебе, что никуда не уйду».

— Я босиком, не беспокойтесь, — продолжил он общением с отцом подсадной утки.

Утки? Овцы! Попалась на крючок без наживки. Ну что за дура! Двадцать три года, черт возьми! Не шестнадцать!

В кране ванной комнаты потекла вода. Леша появился в гостиной. Бледный. Но не бледнее моего. Своим появлением он спас мой телефон: хотелось его разбить. Или отколошматить им тварь, у которой нет ничего святого. Только бы он не спал с Оливкой — я же собственноручно его придушу! Пусть даже сяду за предумышленное. Всяко лучше, чем с ним за один стол.

Но Савка сел. Бочком. Точно в первый раз. Нет, котов не проведешь. Люций, предатель, тут же запрыгнул долгожданному гостю на колени. Да еще в благодарность за исцеление от ожидания чуда воссоединения с бывшей семьей, которое сделал мешок от его новогоднего подарка, заурчал. Может, налить козлу в стакан подаренных духов, чтобы от него дерьмом за версту не разило?!

— Коты в этом доме лакмусовая бумажка, — попытался сострить Лешка, не понимая, как он сейчас действительно смешон. — Приняли сразу. Вот Оливка удивится…

О да… Только какими словами я скажу ей правду про этого ЭмЧе? Если б только можно было испепелить гавнюка взглядом, смести на совок и выкинуть в окно — даже выносить к мусоропроводу не хочу. Не выношу его, не выношу! Как можно быть таким говном?!

Они о чем-то говорили, но я не слышала. Мне даже голос его был противен… Меня била дрожь, как при простуде, от одной только мысли, что сейчас моя дочь сядет с ним рядом и даже, возможно, поцелует его. Только бы она не спала с ним, только бы не спала…

— Да? Что? — проговорила я, как полная дура, ведь не сводила все это время глаз со стола, но даже слова Супрядкина не прошибли стену из моих внутренних проклятий.

Ему нужен был коньяк. Ах, вот как… Виски с содовой, нет? Коньяк? Хеннесси? Конечно, есть. Ты пить собрался? Да… Руль отменился? Дом отменился? Ночевать остаешься? Все вместе, вчетвером… Да, и сразу в сумасшедший дом! Если у меня раньше сердце не остановится.

— Ты уверен, что ты хочешь пить? — прорычала я.

Я-то точно пить не буду. Мне одного глотка хватит, чтобы плотину прорвало. А я не могу сказать всю правду прямым текстом. Мне жалко тех, кого я люблю. И это не Савка!

— А как же твои таблетки?

Я не могла сказать про руль. Супрядкин же играет перед незнакомым молодым человеком папочку, а папочки не уезжают из дома в неизвестном направлении на ночь глядя. Лешка на секунду уставился на меня бараном, но быстро сообразил и улыбнулся:

— Нормально. Я много не буду.

Тут уж не уточнишь: подыграл или действительно собрался пьяным за руль. Но это мы выясним потом, когда явится Оливка. Только бы не, только бы не… Я сжала кулаки, до боли — в пальцах, в сердце, в глазах… Господи, за что?! Почему я не проехала мимо идиота с букетом роз? У роз шипы, очень острые… А у меня нет сил нести терновый венец мученицы с высоко поднятой головой. Я смотрю в пол, на стиснутые носы лодочек. Нарядилась дура… Как на маскарад.

— Надя, а ты не будешь с нами?

Лешка вопросительно глядит на третью рюмку, которая твердо стоит на одной ножке на столе, который тоже твердо стоит на полу всеми четырьмя ножками. И только мои две трясутся.

— Нет, я не буду. Дождусь Оливию.

Специально произношу полное имя. Оливка — это ребенок, которому сделали больно, обидели просто так, растоптали два раза подряд… Как после этого она будет верить мужчинам? Как после этого вам верить?

— Ну, за знакомство.

Хочется схватить рюмку и выплеснуть Лешка в лицо, чтобы не смел знакомиться с этим козлом.