И вихрем умчалась, прихватив мольберт.

Тимур раздевается, принимает душ и, не вытираясь, натягивает на голое тело джинсы. Верх оставляет обнаженным, как и ступни. Так босиком и выходит на террасу, где уже ждет Русалка.

Он входит тихо, но она оборачивается, словно почувствовав его. Губа закушена, волосы сколоты парочкой кисточек. На мольберте девственно-белый лист, а на палитре лишь оттенки черного и высокий барный стул у стеклянной двери. На него Тимур и усаживается, прислонившись спиной к прохладному стеклу. одну ногу ставит на перекладину, а другую вытягивает, ступней упершись в нагретую солнцем плитку.

Русалка все это время дышит едва, ловя каждое его движение. Тимур уверен, что даже скатывающиеся с мокрых волос капли не ускользают от нее. И он ощущает на себе ее взгляд, как самую изысканную ласку. Каждый миллиметр кожи горит под ним, каждый рваный вдох обжигает легкие, распаляя настолько неистовое желание, что Тимуру приходится силой удерживать себя на месте. А она обнимает его взглядом, поглаживает, опускаясь все ниже. И никакого смущения, когда в паху все наливается желанием, выпирая под узкими джинсами ей навстречу.

Русалка запускает ладонь в сколотые волосы, ловко вытягивает одну кисточку и больше не смотрит на Тимура. Несколько прядей падают ей на плечо, щекочут шею, от чего она слегка вздрагивает. А ее пальцы порхают над холстом: то мягко, едва касаясь, то размашисто, то кротко. И каждый жест, каждое движение отражается на ее хорошеньком личике, как в зеркале. Вот она хмурится, сведя брови на переносице. Вот улыбается белозубо. А вот закусывает губу, косясь на прикрывшего глаза Тимура. Нет, он не в силах отвести от нее взгляд. Любуется. Наслаждается. И собственная эрекция больше не помеха. Есть что-то запредельное в том, чтобы так сильно хотеть женщину и держать в узде собственную похоть. Вместо этого узнавать ее по капле, по взмаху ресниц или пальчиков угадывая настроение, и тонуть в ее горячем взгляде. Просто быть рядом и ловить каждую ее улыбку, как самый сладкий нектар.

— Ты… — Русалка вдруг отрывается от мольберта, вытирает перепачканные красками пальчики, вздыхает. — Ты замерзнешь, — и говорит совсем не то, что хотела.

— Все хорошо, Русалка, — улыбается, разминая мышцы, ощущая, как по ним растекается тепло. И только сейчас замечает, что после душа не надел перчатки. Качает головой, смотря на свои изуродованные ладони.

И прошлое накатывает ледяной бурей, закручивает снежными вихрями, швыряя Тимура в персональный ад.

Он сжимает кулаки, пытаясь вдохнуть, не дать волю страхам и старой боли проломить стену, которую он выстраивал по кирпичику хренову тучу лет. И сквозь туман боли видит тонкие пальчики на выжженной коже. Они гладят, усмиряя огонь. Ласкают, забирая боль.

— Наши родители дружили со школы: твои, мои и Игната, — слова сами рвутся с языка. Вместе с ним рушится та чертова стена, которая нихрена не помогала, хотя казалась спасением. А стала клеткой, в которой он запер себя, мучась кошмарами, живущий местью. — Учились в параллельных классах, но почему-то дружили крепко. Были самой крутой бандой на районе. После школы разошлись по разным институтам, но все равно остались друзьями. Они даже свадьбы сыграли в один день, — он вспоминает рассказы матери об их сумасшедшем дне свадьбы. Вспоминает ее теплые глаза, сияющие счастьем, и нежные руки. Совсем как у Русалки. Еще один судорожный вдох и рваный выдох прежде, чем продолжить. — Помимо дружбы они вместе делали бизнес. Но Гурину стало мало, он влез в криминал, а отец отказался в этом участвовать. Пригрозил, что расскажет Крушинину-старшему, который к тому времени в подполковниках ходил, связи имел в «органах». На следующий день родители сгорели заживо у меня на глазах.

Русалка вздрагивает и вмиг словно каменеет. Ищет его взгляд, а когда находит – в ее янтаре плещется его многолетняя тьма.

Говорить правду сразу становится страшно. За нее страшно. Что не выдержит. Не поверит. Но и молчать Тимур не мог. Ему нужно ее доверие. Как воздух, которым он дышит. Он ею дышит и хочет ее всю. Как никого и никогда не хотел. Даже Белку.

— Мне тринадцать было, — продолжает Тимур, осторожно притягивая Русалку еще чуточку ближе. Она двигается послушно, как марионетка, но его ладоней не выпускает. Держит так крепко, что ему почти больно. И это колючее ощущение ее ноготков на своей давно умершей коже, странное и почти фантастическое, что Тимур несколько мгновений смотрит на ее пальчики, убеждаясь, что они действительно там, впиваются в ладони. — В ту ночь я у Игната ночевал, — выдыхает со свистом, а у самого разряды тока по рукам, как маленькие молнии. От ее прикосновений. От ощущения ее так близко, что дышать почти невозможно. Но он все-таки делает рваный вдох, как жалкий астматик, и легкие тут же тонут в ее запахе, сладком, сочном. — День рождения праздновали, — усмехается, неуловимым движением тянет Русалку на себя. Она снова послушно переступает ногами. Еще ближе. Еще полшага и он ощутит ее всю кожей, оголенной, как высоковольтные провода. — Пожар увидели слишком поздно. Когда приехали пожарные, дом пылал вовсю. И все двери…все окна были… — голос все-таки его подводит и боль раскаленным ошейником сдавливает горло. Русалка качает головой и делает последние полшажка сама, но не отпускает ладони, только теперь и не впивается в них ногтями, а медленно поглаживает, вкруговую. И волны тепла и нежности разгоняют молнии, но еще туже затягивают обруч на горле.

— Тебе больно, — вдруг произносит она. И ее голос…такой мягкий и сочный, как ее запах, ласкает слух, раздирая к чертям нарастающую боль. — Не нужно. Я… — закусывает губу на мгновение, сомневаясь в том, что хочет сказать. — Я не хочу, чтобы тебе было больно.

— Мне не больно, Русалка, — и только когда произносит, понимает, что это чистая правда. Ему и правда не больно вспоминать, когда она так близко. Когда можно потереться носом о ее бархатную щеку и с силой подавить рык. Чтобы не напугать. Чтобы не оттолкнуть. И хоть Тимур прекрасно отдает себе отчет, что этой ночью он ее не тронет, хотеть ее это не мешает. Так сильно, что скоро кроме похоти не останется ничего.

— И мне нужно тебе рассказать.

— Ладно, — соглашается она тихо, прижимаясь щекой к его щеке. Но он молчит, замерев, закрыв глаза, наслаждаясь ее близостью. Для него это в новинку. Просто сидеть рядом с женщиной, от одного запаха которой пухнут яйца, и нежничать, не требуя ничего, не распуская руки. Просто сидеть и сходить с ума от ее тихого дыхания. Но у Русалки похоже другие планы.

— Тим, — и в ее шепоте – отголоски тревоги. Тимур, не отрываясь от ее кожи, медленно находит ее взгляд, упирается лбом в ее лоб. — Скажи, твои руки…они…там, да?