Куда сильнее, жестче и правдивее была военная литература застоя. Большой вклад в это внесли белорусские авторы, в первую очередь Алесь Адамович и Василь Быков. Хотя, конечно, не только они. Про войну прекрасно, сильно писали помянутые уже Виктор Астафьев, Константин Воробьев, Владимир Богомолов. Но Белоруссия в этом смысле была, все же, на несколько привилегированном положении. Республика больше других пострадала от войны, причем не только от боев, но и от карателей. Белорусы – от подростков до стариков были массово вовлечены в партизанскую войну. В руководстве Белоруссии, начиная с Петра Машерова – первого секретаря ЦК компартии было немало тех, кто участвовал в партизанском движении и своими глазами видел сожженные деревни. В том числе и поэтому из печати, все-таки, вышли правдивые и страшные «Сотников» Василя Быкова (1971 г.), «Хатынская повесть» Алеся Адамовича (1972 г.), его же, написанная совместно с Даниилом Граниным «Блокадная книга». Ее в 1981-м впервые опубликовали в «Новом мире». Правда, с трудом и с купюрами. «Блокадная книга», основанная на воспоминаниях оставшихся в живых блокадников, ломала все советские стереотипы о том, как жил и сражался Ленинград в те страшные годы. В книге Адамовича и Гранина впервые шел честный рассказ о страшном голоде, деградации многих людей, даже людоедстве, о котором, вообще, открыто прежде не говорили, иных ужасах, с которыми истинная, а не приукрашенная – официальная героика блокады была неразрывна. Цензоры и высокие начальники морщились и злились. Но ведь, пусть и с купюрами «Блокадную книгу» опубликовали, все-таки! Полу в шутку, полу всерьез говорили, что редакции «Нового мира» разрешили напечатать все это в качестве компенсации за публикацию «Воспоминаний» Брежнева.

По «Сотникову» в 1976-м Лариса Шепитько сняла потрясающей силы, пропитанный библейским мотивами, беспощадно – жесткий фильм «Восхождение». Уже в другую эпоху – в 1985-м вышла лента «Иди и смотри» Элема Климова (мужа трагически погибшей Ларисы Шепитько) по «Хатынской повести» Алеся Адамовича. Эта предельно натуралистичная, страшная, жестокая картина у меня вызывает противоречивые чувства, поскольку находится если не за пределом, то уж точно на грани того, что, вообще, можно показывать в художественном кино. Естественно, массовая публика картины подобные этим воспринимала с трудом, стараясь от всего этого отстранится. Ведь куда легче воспринимать войну со стремительными победными атаками, добрыми, душевными, гладко причесанными (во всех смыслах) партизанами, радостными, нарядными жителями освобожденных городов, приветствующими колонны веселых освободителей. А уж вот этого «добра» на экранах было сколько угодно. И даже в кино, чтобы увидеть все это, ходить было не надо, хватало телевизора.

Характерная черта лучших фильмов и книг о войне семидесятых – некое тяготение к документалистике. Это относится не только к книгам Адамовича и Гранина, к сильным очеркам Безыменского о карателях, но даже и к тому же роману и фильму «Семнадцать мгновений весны», пусть и стилизованно привязанного к конкретным реальным событиям и даже датам. И, уж конечно – к роману Владимира Богомолова «В августе 1944-го» («Момент истины»), опубликованному в 1974-м в «Новом мире» и тут же ставшем безумно популярным. Ссылка на документы, даже символическая привязка к датам и реальным событиям, облегчали пропуск военной прозы в свет, позволяли сухо, сжато, но и правдиво написать то, что в чисто-художественной форме, может и не прошло бы. Вот и Брежнев, которому очень понравилась картина «Семнадцать мгновений весны», поверил в нее настолько, что дал указание разыскать и наградить Штирлица-Исаева!

На бытовом, человеческом уровне, вопреки все более навязчивой и неумелой пропаганде (а вовсе не благодаря ей!), бездарным, вымученным фильмам люди, в том числе и совсем молодые, искренне и абсолютно не организовано шли в майские дни с цветами на Могилы Неизвестным Солдатам по всей стране, в Москве – в Александровский саду. Где, к слову, тогда никакой казарменной заорганизованности, появившейся куда позже – уже в российско-демократичные времена, тогда не было. Люди сами – без организаторов вставали в очередь и медленно двигались к Вечному Огню. А немногочисленные милиционеры в этом не участвовали. Потом люди садились за праздничный стол, пили за Победу и, не чокаясь – за павших. И дело было не только в том, что в миллионах семей (как и в моей) помнили своих – конкретных павших. И даже не в том, что война была еще относительно близка. Ведь даже в 1975-м многим выжившим фронтовикам было всего-то чуть за пятьдесят, а родители детей семидесятых сами были дети, а часто и сироты войны. Свое дело сделали, конечно, и те самые оттепельные фильмы, в общем-то – простые, бесхитростные, но честные и человечные. Для подростков – самое оно!

У следующего поколения ничего подобного уже не было. А чтобы смотреть «Восхождение» Шепитько и «Или и смотри» Климова такая, как кино и книги шестидесятых основа – некая база, вероятно, была не только желательна, но даже и необходима. Но важно еще и то, что память о войне, День Победы оставались, последними – по сути единственными связующими советское общество понятиями. Причем, связующими – горизонтально, без участия или почти без участия все более неуклюжего и неповоротливого государства. Такие горизонтальные связи, вообще, единственное, что помогало выжить в те годы, сохранив нормальные человеческие отношения. К этому мы будем возвращаться в этой книге постоянно.

Конечно, в том. что идеи революции, гражданской и даже Великой Отечественной войны потеряли в семидесятые в сознании советских людей свежесть, остроту и силу, а главное – искренность, во многом виноваты естественные причины – смена поколений, да и всего уклада советской жизни. Ведь не только смотрели и читали, но и писали, и снимали в семидесятые уже другие люди. Но дело не только в смене поколений, в пресловутой проблеме отцов и детей. Молодые не воспринимали эти идеи не сами по себе, а потому, что чувствовали фальшь тех, кто занудно, безвкусно, как говорили тогда «для галочки» пытался им эти идеи внушить.

На бытовом уровне, советских кухонь отношение к революции и даже к войне стало отчасти напоминать отношение советских интеллигентов к богу. О боге, о вере, о религии говорить, как правило, было не принято. Разве, что уж в очень сильном подпитии и, пожалуй, только в диссидентствующих кругах православной направленности. Не христианских диссидентов, как таковых, а именно – обычных интеллигентов, в той или иной степени им духовно близких. Вот и революция, и война превратились в некие дежурные темы, для которых редко и с трудом находили искренние слова. А неискренних хватало на собраниях, в газетах и на экранах. Иронизировать же в открытую, или откровенно говорить о том, о чем годами говорить было не принято решались пока не многие.

Если уж эти два главных мифа – основы советской идеологии в семидесятые сильно поблекли, то современную, актуальную, так сказать, мифологию советских ценностей «строителей коммунизма» – веру в партию, которая, как известно, ошибаться не могла (могли лишь отдельные отщепенцы, оказавшиеся там случайно) всерьез в семидесятые воспринимали разве, что уж самые ортодоксальные из ветеранов партии и младшие школьники. Да, и последние – очень с натяжкой.

Вся эта новая советскость, еще и в приложении к комсомольской тематике очень неплохо прописана в повести Юрия Полякова «ЧП районного масштаба» и показана в фильме по ней (режиссер Сергей Снежин, 1988 г.). Повесть написанная в 1981-м, опубликованная в 1985-м и фильм по ней очень достоверно передают партийно-комсомольский дух позднего застоя.