Из райкома комсомола ночью украли знамя. Как раз тогда, когда члены бюро обоих полов весело с водкой, песнями и купанием в бассейне, проводили ночь в бане. Украл знамя, как выясняется позднее, просто выпивший лишнего (без всякой «идеологической» нагрузки!) подросток из неблагополучной, как тогда принято было говорить, семьи. Он просто по приколу повесил знамя в тесной, бедной комнате в коммуналке. Но для первого секретаря райкома комсомола пропажа знамени – страшная неприятность, фактически трагедия – крах бурной и успешной карьеры! Этот секретарь – главный герой – совсем другой, чем внушали советским людям советско-комсомольско-партийный руководитель.

На смену председателю колхоза – однорукому фронтовику (актер Михаил Ульянов) из фильма по сценарию Юрия Нагибина «Председатель» режиссера Алексея Салтыкова (1964 г.) – жесткому, грубоватому, но честному и прямому, искренне верящему в то, что делает, поднимающему нищий послевоенный колхоз, как полуживых, изнеможенных, уже практически умирающих коров в одном из первых эпизодов фильма, не только в кино, а – в первую очередь в жизни, пришли молодые холеные, циничные советские функционеры. Советскую систему они воспринимают, как возможность вкусно есть и пить, ездить в черной «Волге», иметь хорошую квартиру и дачу. Ни в какой социализм и коммунизм они давно не верят (вернее, они-то никогда и не верили). Как и школьники в «ЧП районного масштаба», которые вступают в комсомол только потому, что так принято, так нужно. А нужно – для поступления в институт, а в перспективе, может быть и обладания теми самыми благами, которыми имеют те, кто их в комсомол принимает. Красное знамя же райкома для школьника из неблагополучной семьи (откуда же это неблагополучие через 60 лет после установления справедливой, народной, советской власти?) – просто прикольная штука, которую можно повесить в убогой комнате рядом с дурацкими, яркими вырезками из журналов.

Конечно, ни тот, кто украл пресловутое знамя, ни те, у кого он его украл, ни каким боком не относились к классической советской интеллигенции. Эти персонажи, несмотря на «верхнее», как часто говорили тогда с иронией образование, книг особо не читали и над «вечным» не размышляли. Зато они: бедолага – неудачливый и бессмысленный вор и райкомовские деятели, по большому счету – вполне социально близки. Просто обстоятельства жизни сложились по-разному. А склад ума и души у них практически одинаковые.

И здесь очень важно еще раз напомнить, что как ни парадоксально, но советская мифология долгие годы держалась, как раз, ни на райкомовских деятелях – циничных и лицемерных, а именно на интеллигенции – инженерах, служащих, врачах, учителях, научных работниках, библиотекарях и т.п. Именно они, при всей их некой пассивной оппозиционности, и только они – всерьез размышляли о революции, войне и, вообще – о советском строе. И именно интеллигенция (при, опять же, оппозиционности!) находила-таки строю более-менее убедительные оправдания. Причем, чаще всего делала это не только совершенно бескорыстно – не с трибун и не на собраниях, а в дружеских компаниях на кухнях или на очередных конкурсах самодеятельной песни (КСП); и при этом довольно, а иногда даже и очень талантливо.

Ни рабочий класс, считавшийся опорой социализма, ни так называемое колхозное крестьянство ни в семидесятые, ни даже еще и в шестидесятые о таких отвлеченных от реальных нужд и забот материях всерьез не думали и не говорили. Люди уходили с собраний, где вынуждены были соблюдать определенный ритуал и тут же забывали о бесполезных и лицемерных речах.

Если в шестидесятые на молодежной вечеринке до мельчайших достоверных деталей показанной Марленом Хуциевым в картине «Мне двадцать лет» (1965 г., полная версия – «Застава Ильича» впервые показана в 1988-м), обсуждать такие материи было нормой: один из главных героев говорит, что верит в революцию, в 1937-й год, в картошку, которой спаслись от голода в 1941-м, а его циничный оппонент интересуется не входит ли в этот список репа, за что и получает пощечину от присутствующей здесь же девушки, и делали это, действительно, серьезно (хотя уже и тогда – не все, как и показано в картине), то попытки показать нечто подобное в бытовых картинах семидесятых (скажем, в сельском молодежном сериале «Юркины рассветы») оборачивались матерым примитивизмом, а то и просто лицемерием, которого не видеть было невозможно. Конечно, здесь многое зависело от таланта режиссера. Но ведь и Хуциев говорил в семидесятые уже на другие темы. О тех – главных, тем поколением все уже было сказано, а врать могли и хотели, все же – не все. Кстати, Хуциев точно показал эти изменения уже в «Июльском дожде» 1966 года. Герои этой картины уже другие люди – эпохи перехода от оттепели к семидесятым, от искренности – к трепу.

Особенно неуклюже выглядели в семидесятые попытки связать мифологию революции и войны с современностью. Происходило это, как правило, к очередным юбилейным датам Победы. Но даже неплохая, в общем-то, песня «За того парня» (музыка Марка Фрадкина, стихи Роберта Рождественского) была столь заезжена, что вызывала в народе незлобные, но достаточно циничные интерпретации. Почин, как говорили тогда, состоял в том, что все должны жить за погибших в Великой Отечественной, работать лучше (имелось в виду – еще лучше) и больше, и за них. Но слова «за себя и за того парня» вскоре стали насмешливо использовать прося, например, закурить. «Дай две, за себя и за того парня!». В этом не было какого-то особого цинизма и, тем более, неуважения к памяти павших. В этом была лишь насмешка над примитивной, неискренней, неумелой и навязчивой советской пропагандой и мифологией. Защитная реакция на нее.

В идеалы коммунизма, партии верили всерьез разве, что люди типа моей бабушки – старой большевички, доброй, но не слишком просвещенной и восприимчивой к изменениям жизни. Думаю, что в самых верхах последним убежденным коммунистом был Андропов. КПСС, действительно, управляла всем – от экономики до идеологии. Но делала это все более неуклюже и неумело, порой, очень грубо и жестоко, но все чаще, скорее – спустя рукава, опять же «для галочки». Как таковая ненависть к партии была лишь у немногих убежденных диссидентов. В массовом же сознание партия занимала не много места. Ее просто сторонились, старались не связываться, обходить стороной. Вступали же туда, часто, даже не из-за карьеры (хотя некоторые откровенно для нее), а потому, что в определенных кругах и в определенных условиях (например, в армии, на крупных заводах) так просто было принято.

Хорошо запомнил разговор двух мужиков в пивном зале в центре Москвы, который произвел на меня – совсем молодого сильное впечатление. Обсуждая третьего приятеля, один из мужиков помянул, что тот, мол – хороший мужик. «Был хороший, – отозвался второй, – а теперь в парию вступил». В этом, впрочем, не слышалась ненависть, скорее – некая брезгливость и осторожность.

К комсомолу, в котором прибывали практически все от 14 до 28 лет, вообще, относились без идеологической окраски (понятно, речь не о редких, все-таки, активистах и выросших из них комсомольских функционерах) и вовсе, как к детской болезни, типа свинки или кори. Что, в общем-то, было вполне справедливо: возрастное – переболеем.