С потерей у творческой интеллигенции энтузиазма и запала, некому и нечем стало подпитывать главный миф о Великой Октябрьской социалистической. Все устали от бессодержательной шумихи, фальшивого пафоса, бесконечных бесталанных лозунгов и плакатов. Люди справедливо, хотя и негласно считали: хватит того, что мы два раза в год – 1 мая и 7 ноября ходим на демонстрации и иногда вынуждено слушаем пустые юбилейные речи, звучащие с трибун и из радиоприемников.

Впрочем, признаем и в семидесятые появились, все-таки, очень сильные, мощные и талантливые фильмы про то «былинное» время. Но эти работы были уже совсем другие, другой структуры, другой поэтики, а главное – другого посыла и смотрели на тот мир с совершенно иного ракурса. В этих картинах не было стремительных сабельных атак с криками «Даешь!», не было пулеметов, срезающих белогвардейские шеренги. А если нечто похожее, все же, и было, то уж точно – не главной темой. В этом – ином, нестандартном для советской традиции киноязыке огромную роль сыграла проза Михаила Булгакова, которую сначала в 1970-м в картине «Бег» экранизировали Александр Алов и Владимир Наумов (кстати, вдова Булгакова считала эту экранизацию очень удачной), а потом – в 1976-м Владимир Басов в сериале «Дни Турбиных». Обе картины не были «героико-революционными» в классическом понимании, но показывали белых офицеров живыми и далеко не самыми плохими людьми, а не символами зла. Даже в предельного жестоком генерале Хлудове, в исполнении Владислава Дворжецкого в «Беге» Алова и Наумова, все равно оставалось нечто человеческое; не говоря уж о просто обаятельном генерале Чарноте в исполнении Михаила Ульянова. В басовских «Днях Туриных» все офицеры, за исключением штабиста Тальберга – обаятельные, вызывающие симпатию, честные, порядочные люди. Так или иначе, но такое кино в семидесятые работало вовсе не на подпитку мифа о неоспоримой правоте красных и столь же неоспоримой неправоте белых, а как раз – разрушало его. Если в рядах белых тоже были приличные, порядочные люди, если среди них тоже были жертвы, если разрушались дружные, нормальные семьи (как семья Турбиных), то – что же мы тогда так уж однозначно-пафосно празднуем?

Ярчайший пример нового кино на тему революции, конечно же и «Свой среди чужих, чужой среди своих» – первый полнометражный фильм Никиты Михалкова (1974 г.) . В этом фильме нет уже, как таковых, ни революции, ни гражданской войны. Но и в формулу: картина «о становлении советской власти», в том понимании, в котором к этому привык зритель, «Свой среди чужих» тоже не вписывается. Каждый герой – с индивидуальным, живым, а не шаблонным характером. Даже чекист в исполнении Александра Пороховщикова говорит не лозунгами, а нормальным человеческим языком и глаза у него умные и какие-то грустные. Не похож на привычного партийного вождя и герой Анатолия Солоницына. И уж совсем нестандартные фигуры в картине Михалкова – эксцентричный атаман банды – есаул Брылов, сыгранный самим Михалковым, и конечно – татарин Каюм в исполнении Константина Райкина. С этим образом, вообще, все еще более необычно. Освободить-то азиата, Советская власть, вроде бы, освободила. Только вот такая свобода ему не больно-то нужна. Каюм, ненавидящий «собаку-бая», конечно, воспринимает свободу, как возможность самому стать баем – приобрести богатство и власть. Правда, он – Каюм, разумеется, будет более добрым и, по крайней мере – более справедливым баем. В общем, агитацией и даже политзанятиями в Каюме изменить что-либо будет, по крайней мере – очень сложно. Об этом же, собственно, только без привязки к национальному вопросу еще и в картине «Служили два товарища» говорил герой Олега Янковского – рядовой Некрасов: «Накормить-то мы накормим, а вот, чтобы мозги переделать…».

Даже типичный, вроде бы, вполне былинный красный командир, сыгранный в «Свой среди чужих» Михалкова Сергеем Шакуровым, рвется в бой не просто, чтобы рубануть кого-нибудь шашкой (хотя порубил он, понятно, уже не мало); скорее – чтобы снять ненавистные канцелярские нарукавники, вырваться из душного чиновничьего кабинета, вновь одеть длиннющую шинель, ремни с шашкой и выехать с песней в просторное, заросшее высокой травой поле, навстречу свежему ветру. Для него – красного командира все это ассоциируется с навсегда ушедшей юностью, искренностью, честностью, настоящей мужской дружбой. Так все тогда и начиналось: «карета прошлого», летящая под откос в финале картины под песню на стихи Натальи Кончаловской (музыка Александра Градского), разбилась еще тогда, когда герои были молодыми и свежими. Но возврата в тот по-своему светлый, пассионарный мир, конечно – жестокий, но – искренний и честный уже не будет. А будут – начальственные кабинеты, нарукавники, новая бюрократия, а потом… Просвещенные зрители семидесятых прекрасно помнили, что случилось потом с такими вот романтичными, честными, искренними героями революции, как смела их с дороги вот та самая бюрократия, которые они, собственно, и заложили. А пока – романтики революции просто пытаются жить и оставаться людьми в тех новых условиях, которые, смело прыгнув в поток истории и судьбы сами и создали. А по жанру, если уж изъясняться на таком языке – «Свой среди чужих, чужой среди своих» вовсе не классическая «героико-революционная» картина, а здорово – профессионально, по законам вестерна сделанный, приключенческий фильма. То есть, в данном случае – истерн. По аналогии с вестерном.

Следующий фильм Никиты Михалкова на тему революции – «Раба любви» (1975 г.) возвращал зрителей немного назад и, как и десятки советских картин и книг рассказывал о 1918 годе – начале самого страшного времени былинной эпохи. Но в центре этого фильма, вновь – не красные и белые, не кавалерийские атаки, не митинги у натужно пыхтящего паровоза, а вызывающая сочувствие и даже симпатию неустроенность «обломков империи» – в данном случае первых российских киношников, уехавших от революционного ужаса на юг и наивно пытающихся выжить, сохранить осколки своего мира и даже, как прежде, снимать немые, простенькие короткометражки про «любовь и страсть».

Любовь кинооператора, по совместительству большевика- подпольщика Потоцкого (Родион Нахапетов) и немного взбалмошной, балованной славой, но при этом наивной актрисы Ольги Воскресенской (отсыл к знаменитой до революции Вере Холодной в роскошном исполнении Елены Соловей) заведомо обречена на гибель. А то, что любовь Потоцкого и Ольги не раздавили на загородной дороге внезапно появившиеся, поднимающие пыль грузовики с солдатами лишь – короткая отсрочка. После которой – трамвайные рельсы в степи, неуправляемый, бешено несущийся неведомо куда вагон и азартно гонящиеся за ним озверелые люди с шашками и наганами. Мы то, кстати, в отличие от Ольги Вознесенской (Соловей -пожалуй, одна из самых внешне несоветских и в этом смысле – не от мира сего, актрис семидесятых), знали – куда несется вагон, что будет с любовью актрисы и подпольщика, да и вообще – с ними. Впрочем, как и со всеми этими киношниками, да и с нами самими.

Нет, то, что в советском «исконном» – классическом понимании называлось гражданской войной в «Рабе любви», все-таки, тоже есть. Но самые убедительные кадры фильма именно характеризующие эту – общую (!) для красных и белых национальную катастрофу, те, что показывают общее – простое, человеческое горе. И это – не расстрел белыми мирных, просто сочувствующих красным людей. И даже не сцена, когда солдаты разбивают уличную витрину головой пойманного подпольщика. И, уж точно не сцена убийства подлого, издерганного, неврастеничного (и тут яркий характер, а не безжизненная маска из картона или пластика!) контрразведчика. Самое сильное в картине место на эту тему: слезы революционера, сыгранного самим Михалковым, который вынужден оттолкнуть Ольгу, пришедшую к нему за помощью. А чем он, собственно, ей может помочь? Вот, что такое гражданская война! Вот в чем ее истинная трагедия!

Картины Алова и Наумова, Михалкова, Басова, по сути – последние, по-настоящему мощные, талантливые и живые работы времен СССР о становлении Советской власти. Но в сознании и душах интеллигенции семидесятых эти фильмы, повторю, поддерживали первый и главный советский миф, куда в меньшей степени, чем его разрушали.

А по телевизору, тем временем, по-прежнему и даже все чаще и длиннее шли бесконечные «Тени исчезают в полдень» (на языке веселых и циничных подростков – «в полдник»), «Строговы» и прочий, как, сказал бы, Зощенко «маловысокохудожественный» эпос в лучших традициях официальной Культуры 2. Многие, в первую очередь, конечно люди старшего поколения, это охотно смотрели, некоторые – даже пускали слезу. Но характерно, что слеза эта появлялась исключительно в любовных сценах. Сцены партийных собраний и митингов отклика в душах даже самых сентиментальных советских граждан, все-таки, не находили.

В литературе совершенно новым взглядом на становление Советской власти стал роман «Старик» Юрия Трифонова, впервые опубликованный в 1978-м, и сразу захвативший умы советской интеллигенции. О книге тогда очень много говорили и спорили. Ведь так о гражданской войне в открытой печати еще никто не писал, таких вопросов впрямую еще никто не задавал. Все ли правильно делали те, кого теперь называют старыми большевиками? Те перед кем принято было беспрекословно преклоняться. Те, кого приводили в пример уже второму, а то и третьему поколению. Оправданы ли их ошибки (вольные или невольные), приводящие, порой, к страшным трагедиям, ломающим, а иногда и уничтожающим чужие жизни? А если все это оправдано, то чем? Ведь экскурс в драматичную историю героев времен гражданской войны у Трифонова происходит на фоне вполне современного для семидесятых, вполне бытового, мелочного и очень для того времени типичного конфликта в обыкновенном советском дачном кооперативе. Как сказал герой рязановского фильма «Гараж», вышедшего в 1979-м, эта борьба идет «за место под солнцем». Но ведь одно дело такая борьба между простыми советскими обывателями, включая директоршу рынка, как в «Гараже». А другое – соучастие в битве за обычное благосостояние безгрешных, почти святых старых большевиков! «Старик», как и иные трифоновские книги и сегодня – совершенно современная, актуальная, прекрасная, честная и жесткая литература. Но тогда «Старик» не просто взбудоражил, буквально пошатнул устои, но одновременно и отчетливо зафиксировал, что эти самые устои уже расшатало само неумолимое время.