— Закрой изнутри, — приказал и ушёл без дальнейших объяснений.

Я уставилась на порог в растерянности. Что могло случиться? Быть может, заболело какое-нибудь животное?

Не ощущаю себя спокойно, поэтому заворачиваюсь в одеяло и выхожу. Ради разнообразия идёт дождь. С тревогой в душе подхожу к хлеву. В одном из двух пустующих отсеков Харрисон стелет на солому одеяло. Гуси издают тихую перекличку, похожую на сонное приветствие, индюк мрачно смотрит на меня сквозь тьму, баран подражает индюку и оглядывает меня как птица. Кобыла лишь посмотрела на меня отвлечённым взглядом, в то время как куры безмятежно спят, подобно тем, кого ничего не заботит.

Харрисон резко оборачивается и с ненавистью на меня смотрит.

— Не хочешь свалить? — кричит он.

— Подумала, что какое-то животное заболело и…

— Нет никаких заболевших животных. А теперь возвращайся в дом.

— Но тогда…

— Я хочу спать в одиночестве, твоё присутствие мне в тягость. Храпишь сильнее свиньи. Мягко говоря — ты невыносима.

— Я не храплю.

— Напротив, ещё как. И сейчас можешь исчезнуть?

Вообще-то у меня нет доказательств отсутствия храпа. Я никогда и ни с кем не спала, поэтому не имею свидетелей. Возможно, он говорит правду. Мысль о том, что произвожу ужасные нелепые звуки, вгоняет меня в стыд как вора. Я должна была не обращать внимание и пожать плечами, но вместо этого ощущаю, словно погружаюсь в болото позора. Нельзя спать рядом с мужчиной, который был твоей первой и единственной мечтой: эротической, романтической, отчаянной, и всеми теми, какими могут стать мечты и оставаться безразличной к идее, что имитировала звуки тромбона такие громкие, что он не мог заснуть.

Больше ничего не говорю и удаляюсь из хлева, сгорбленная под тяжестью своего унижения.

Смотрю на пустую кровать с сохранившимся отпечатком от тела Харрисона. Провожу рукой по слегка промятому матрасу, простынь ещё тёплая и пахнет домашним мылом. Я ужасный человек. Совершенно развратная. Я сумасшедшая. Потому что безумно его хочу. Даже если он мудак, даже если грубый, даже если его ненависть причиняет мне боль, словно сделана из металла и огня. Ложусь на кровать на его место и вдыхаю запах подушки. Я бы всё отдала, чтобы понравиться Харрисону хотя бы немного. Я уродливый человек, абсолютно развратная, ненормальная. Ненавижу себя за то, что даже если и говорю ему, что питаю отвращение, это не правда. Ненавижу себя за то, что продолжаю думать о нём как о мужчине, который рассказывал истории, способные трансформировать душу в четырёхмерную реальность. Мужчина, который казалось, знал обо мне всё, и кому в пятнадцать лет я хотела отдать свою девственность. Мужчина, который умел описать невинную боль девочки-бабочки, словно испытал её сам. Создаю себе иллюзию, что за его словесным высокомерием стоит лишь изрубленная душа, которая защищает себя доспехами. Скорее всего, это просто фантазии дурочки. Правда в том, что он привлекает меня недостойным образом, а я пытаюсь придумать смягчающее оправдание, собранное из боли и расставания, одиночества и мучения, чтобы сделать моё неловкое желание менее жалким. Харрисон Дьюк является тем, кто он есть — неисправимый мудак, потерявший свой талант и очарование.

Однако не могу не представлять сцены в багровых и золотых тонах, где всё идеально. Харрисон мне улыбается, как делают, когда дарят цветы и посвящают слова, переплетённые в гирлянды.

Вот так я и засыпаю вместе с памятью о его теле в этом промятом месте, где его запах проник в каждую молекулу, с простынями, оставленными со спешкой грабителей в беспорядке. И даже если и неправильно, продолжаю повторять одну и ту же фразу: «Я бы всё отдала, чтобы понравиться ему хотя бы немного. Я бы всё отдала, чтобы понравиться ему хотя бы немного».

Не претендую на большую любовь, мне хватило бы и маленькой — всё равно она будет огромной, учитывая, что никто и никогда меня не любил.

ГЛАВА 7

Ладно, по крайней мере в одном Харрисон достиг твёрдой уверенности, хотя именно эту правду предпочёл бы не знать. Он хотел залезть на Лео и совсем не в метафорическом смысле.

Мужчина годы не видел женщин и освятил почти матримониальный союз между своим телом и правой рукой, и вдруг обнаружил у себя в доме девушку, которая спит рядом, пользуется его ванной, и сделана только из бессовестно-огромных сисек и задницы. Не захотеть её трахнуть — просто невозможно.

Но самое страшное в этих мыслях было то, что сучка его возбуждала не только потому, что находилась рядом (Харрисон не трахался бесконечность, а она была женщиной). Это была не просто попытка избавиться от естественной неудовлетворённости. Леонора возбуждала и когда говорила.

Провоцировала своими воинственными ответами? Говорила вещи, называемые Харрисоном «помпезная херня»? Зло на него смотрела? Сообщала о своём чёртовом цикле? И вместо того, чтобы испытывать очевидное физическое и психологическое отвращение к глупой толстой занозе в заднице, Дьюк только и думал, как сделать с ней жёсткие пошлые вещи.

Кульминацией стал момент, когда он увидел Леонору в опасно облегающем нелепом розовом свитере, и штанах, которые превращали её бёдра в изгибы греческой амфоры, с собранными волосами (вид оголённой шеи Лео, кто знает почему, провоцировал в нём ненасытную жажду), от которых исходил неожиданный сладкий фруктовый запах. Дьюк был уверен, что девушка делала всё не нарочно, но явное отсутствие злого умысла, вместо того чтобы демотивировать мужчину, наоборот, ещё больше его вооружало.

«Окей, надо залечь на дно, перестань воображать свой язык в сердцевине этой апологии мягкости, чем является её грудь. Избегай сближения, если его допустишь, на этот раз пути назад не будет».

Ночью Харрисон не смог сомкнуть глаз. Леонора спала на полу рядом с кроватью, повернувшись к нему спиной; одеяло переплелось в ногах, а свитер слегка задрался на спине, оставляя на виду только маленький треугольник белой кожи. Вид, какой угодно, только не похотливый, но Харрисону это показалось соблазнительней, чем гораздо более смелые картинки. Он практически находился на грани мастурбации, пока разглядывал это «ничего», лишённое какого-либо явного очарования. Поэтому он встал и отправился в конюшню.