Проверяю в амбаре, в поле, в ближайших окрестностях. Его нигде нет. Не знаю, что и думать, начинаю только немного бояться.

Когда разворачиваюсь, чтобы вернуться домой, я с чем-то сталкиваюсь. Нет, с кем-то. Опять нет: это Харрисон.

— Ты не должна уходить так далеко от дома, не взяв с собой оружие, — ругает он.

— Где... где ты был? — заикаюсь я.

Мне холодно, я вышла без пальто; но подозреваю, отчасти это ощущение вызывает испытанный ужас от чувства, что я его потеряла.

Его потеряла? Когда это он был моим? Эх, девушка, потворствовать волнению сердца и мечтам может быть очень рискованно, если не сказать фатально. Это может быть как медвежья рана, нанесенная без рывков: снизу вверх к легким, пока ты не начнешь задыхаться.

Тут я замечаю, что Харрисон держит что-то подмышкой, что-то объемное.

— Иди внутрь, — говорит мне.

Войдя в дом, я понимаю, что за предмет он несёт: свернутый матрас. Такие маленькие и тонкие, которые обычно используют в диван-кроватях.

— Где ты это взял?

— Мне дала Майя.

— Ты... ты ходил к Майе? Один?

— А что, должен был спросить у тебя разрешение?

— Что, если тебе стало бы плохо?

— У койота появились бы запасы еды на длительное время. Но я не такой слабенький, так что перестань смотреть на меня, как будто я умираю.

— До вчерашнего дня ты был похож на него, на умирающего.

— Но только я — грёбаный дьявол, а дьяволы никогда не умирают. Лео, прекращай.

То, как он меня называет, наполняет теплом.

— Что это?

— Я не знаю, а ты как думаешь, бальзамированный опоссум? Я пошёл к Майе, чтобы она проверила рану, затем заметил, что она держит ненужный матрас за мебелью и попросил одолжить мне. И нет, мне было не больно нести его, если ты спросишь об этом. Бля, даже моя мама никогда так много не волновалась. Я не стеклянный. Я большой и сильный мужчина. Итак, я велю это раз и навсегда: заканчивай с обеспокоенными разговорчиками.

Затем Харрисон расстилает матрас на полу.

И тут меня поражает озарение, как солнце, о котором я скучаю.

Это для меня.

Чтобы не спала на голом полу.

Чтобы я чувствовала себя комфортнее.

Я смотрю на него, как будто Харрисон только что даровал мне звезду. Ту, что не успела упасть, и он достал её с неба.

— Леонора, — Дьюк смотрит на меня раздраженно. — Это просто грёбаный коврик, а не почка.

— Тебе никто ничего не сказал.

— Ты говоришь, даже не произнося ни слова. Я уже сказал: ты открытая книга. Никогда не встречал такого светлого человека. Ты смотришь на меня, как на того, кто только что пересёк пустыню, чтобы спасти щенка. Когда ты забываешь контролировать свои эмоции, они опасно расцветают. Твои эмоции похожи на кровь, которая течет в прозрачном теле.

— Опасно? Опасно для кого?

— Для всех, — пробормотал резко Дьюк, как будто вдруг захотел сменить тему. — А теперь мы что-нибудь поедим и завершим этот изнурительный день. Кроме матраса Майя дала мне две хорошие новости: рана заживает, и с послезавтра ожидается несколько дней хорошей погоды. Похоже, пришла весна. Так что как только уровень воды в реке спадёт, наконец-то сможешь уйти.

ГЛАВА 9

Последние несколько дней Харрисону казалось, что разум впал в идиотизм. Действительно, лишь идиот прошёл бы две мили после трёхдневной лихорадки с так сильно болящей рукой, что Харрисону казалось, он сейчас разорвется напополам и из тайн плоти родит инопланетянина. Говоря по правде, только идиот пошёл бы за матрасом для захватчика.

А Леонора была захватчиком. Хоть захватчиком и интересным, но всё равно оставалась тем, кто незаконно занял его пространство.

Оккупант, который, к сожалению, привлекал его внимание, ничего для этого даже не предпринимая. Независимо от всех прикладываемых усилий в стремлении относиться к Леоноре как к чему-то абстрактному, глаза Дьюка преследовали девушку подобно тени, которая следует за отбрасывающими её телами. Потом он ловил себя на этом и насильно переводил взгляд в другое место, пугаясь, что Лео заметит или придаст этим взглядам невозможный смысл. Но в скором времени Харрисон вновь забывался и начинал предаваться разглядыванию Леоноры со странным лихорадочным головокружением, даже если температуры у него больше не было.

Весь ужас состоял в том, что он смотрел не только на её задницу или грудь или, по крайней мере, на те части тела, которые могли бы примирить его с абсолютной нормальностью своих, естественно возникающих похотливых мыслей. Он смотрел на неё в целом: смотрел, что Лео делала, слушал что говорила. Иногда Харрисон над ней смеялся, а иногда вместе с ней. Теперь они ели вместе, а не каждый сам по себе.

«Как только ты уйдёшь, я смогу избавиться от этого вторжения».

Он даже грезил о ней. Когда Харрисона лихорадило после ранения, ему грезилось что целует Реджину, и самое прекрасное — она приняла образ Леоноры.