«Хочу вернуть свою жизнь».

То, как падал на него её взгляд, было невыносимо. Как будто она им восхищалась.

«Она мне доверяет, чёрт побери. Восхищается мной. Даже если я больше никто. Даже если я просто отшельник в лохмотьях, который живёт в доме со свиньей».

Харрисону было невыносимо такое её восхищение. Он просто хотел вернуть свою нормальную жизнь, состоящую из тишины, усталости и глубокого сна в конце дня. Последнее время он спал плохо. У Дьюка не получалось сконцентрироваться на прежних простых мыслях. Он начал размышлять о самом себе не совсем примитивно: не только об элементарных составляющих, таких как еда, сон и отчаянное желание потрахаться, но и о более сложных потребностях. Несмотря на то, что Харрисон ничего не предпринимал для поощрения (а если на чистоту, то ничего, чтобы и заткнуть её), Леонора рассуждала о написанных им романах, о том, что испытывала, читая их, по-своему интерпретируя тот или иной скрытый символ. И не было ни одного раза, ни одного чёртова раза, чтобы её восприятие оказалось неточным.

Как она сумела уловить то, что скрывалось под описанием совершенно других образов?

Его произведения были прочитаны и проработаны многими критиками, более опытными, чем увлекающаяся чтением девушка, которая пишет для третьесортной газетёнки; вот только никто не смог проникнуть так глубоко в тайны его разума. Никто никогда не смог ему сказать: «Вот, даже если ты и попытался скрыть, это твоя душа».

«Я не хочу иметь душу. А просто хочу, чтобы эта назойливая зануда исчезла».

— У Венеры всегда грустный вид, — прокомментировала Лео, пока чистила лошадь. Всего две недели жизни в глуши и казалось, она родилась с лопатой в руке. — Почему?

Светило солнце, они вымыли животных, убрались в хлеву и доме. Идея принадлежала ей.

«Чёртова создательница хлопот».

Они находились в загоне и выглядели грязнее, чем стадо животных. Несмотря на свой в целом дикий внешний вид, со спутанными волосами Леонора выглядела безмятежно и не обращала внимания на грязь. Дьюк отдал бы свою почку, только бы её трахнуть. Такую, с грязной кожей, помятую, словно бархатное покрывало, затолкнул бы в пустое стойло и...

— С тех пор, как погиб жеребёнок, — ответил он рассеянно.

— У неё был жеребёнок?

— Да, не знаю как, но он добрался до озера и утонул. Я пытался его вытащить, правда, ничего не получилось.

Леонора уронила веник, обняла Венеру, как будто человека и прижалась щекой к лошадиной морде.

— Бедная мамочка, — прошептала девушка лошади. — Откуда у тебя Венера?

— Купил её в деревне уже беременную. Один безумный кусок дерьма хотел продать Венеру на мясо. Я передвинул ему носовую перегородку и забрал кобылу сюда.

— Ты помог ей родить?

— Она сделала всё сама.

— Ты ведь любишь этих животных?

— Пока не напихаешь повсюду с дюжину радуг, ты не будешь довольна?

— Это не радуга, а надежда, — пробубнила Лео, продолжая прижиматься к шее Венеры. — Если бы у меня не было надежды, кто знает, где бы сейчас я оказалась.

— И где бы ты была? — спросил Дьюк импульсивно.

— Где был бы ты, не покинь Нью-Йорк. Мы оба за что-то ухватились. Когда у меня будут дети, я дам им тройную порцию любви, чтобы компенсировать то, что не имела сама. И как понимаю теперь — это то, что Венера хотела бы даровать своему жеребёнку. Долгое время я считала, что единственный способ избавиться от плохих воспоминаний — это уничтожить себя. Высотное здание и прыжок. Полная ванная горячей воды и лезвие. Затем я поняла, такое решение просто приведет к приумножению ужаса. Ты не избавишься от стены, выкрашенной в чёрное, другим чёрным цветом — ты должен нанести на неё красивую смесь ярких цветов. Должен создать что-то хорошее, способное принести в мир новую любовь и страсть, стать источником жизненной силы и свежей крови. Поэтому я хотела бы написать много статей, прочитать очень много книг, много путешествовать и иметь много детей.

— Кому с детства будешь выносить мозг.

Леонора рассмеялась, и у Харрисона неожиданно сжалось сердце.

«Вот ведь ублюдок, мой член стал слишком живой. Вздрагивал, возбуждался, подпрыгивал и сейчас даже сжался. Но приструнить своего дружка ещё раз я смогу».

Звонок телефона прервал невротические размышления Дьюка. Леонора потрясено взглянула на Харрисона, будто тоже позабыла о существовании столь замечательного предмета.

Дьюк вернулся в дом и ответил.

— Харри! Ты жив? — Голос Херба подействовал как крючок, зацепившийся Дьюку за ребро и потянувший назад во времена, когда у него не было сердца, которое можно приручить, когда он не смеялся даже случайно и думал лишь о том, как выжить.

— Я жив. Чего ты хочешь?

— Как чего хочу? Директор «Нью-Йорк Хроникл» чуть не отправил армию на поиски девушки! Мне пришлось соврать и сказать, что разговаривал с тобой и с ней; наговорил, что она в порядке и кучу другого вранья. А сейчас скажи мне: она в порядке?!

— Она в порядке, — холодно заверил Дьюк.

— Звучит неубедительно. Она ещё там?

— Да.

— Какого чёрта ты с ней делаешь? Харри, не делай глупости.

— Самую большую глупость сделал ты, когда отправил её сюда. Ты хоть представляешь, какой ты мудак?

Голос литературного агента задрожал от ужаса:

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что мне совсем не понравился сюрприз, поэтому я изнасиловал её, убил и похоронил под деревом.

Молчание и тишина, наполненные тревогой, повисли на линии. Херб заслужил немного этой паники, в следующий раз сосчитает до миллиарда, прежде чем начнёт расставлять ловушки.