И мне так грустно, так грустно, что вынуждена притворяться счастливой, иначе окончательно сорвусь.

Потому что я уже решила — завтра уезжаю.

Харрисон не знает, и говорить ему об этом я даже не собираюсь. Пока он был в хлеву, я позвонила Гуннарду. Он меня помнит, обрадовался, что я ещё жива и не растерзана свиньями и высказал готовность встретить на противоположном берегу реки. Он знает место брода. Оттуда до деревни есть короткая пешая тропинка, ведущая вниз, так что добраться будет совсем несложно.

Поэтому необходимо докрасить забор до вечера. И у Харрисона останется что-то на память обо мне.

Ненадолго, но хотя бы так. Эта краска не для наружных работ, и если снова пройдёт дождь, всё смоется; но до тех пор, пока заноза синего цепляется за деревянные колья, это будет как подпись, отпечаток, свидетельство о том, что я здесь была. Леонора-хромая-собака-Такер покрасила этот забор, испытала много эмоций, обрела кучу друзей, немного себя и испытала свой первый оргазм.

Не застывшая ледышка, которая боится мужских рук и испытывает боль во время полового акта. Она просто нуждалась в руках особенного мужчины, и чтобы конкретный мужчина вошёл в неё. Прошлой ночью ей хотелось плакать, но не по той причине, почему она хотела плакать сейчас.

Вчера она была счастлива.

Теперь в ней образовалась такая глубокая трещина, что достаточно слегка подуть, и она рассыплется.

Когда заканчиваю красить, на улице почти темно, и я чувствую себя очень уставшей.

— Лео… иди в дом. Ты даже не обедала.

Забота Харрисона о моём желудке трогает. Хочется его обнять. Я хочу сказать ему, что никогда этого не забуду. Я хочу остаться с ним. Боже, я хочу остаться. Я хочу, чтобы Харрисон попросил меня остаться.

— Действительно, я голодна как волк, — шутливо признаюсь и указываю на забор. — Нравится?

— Микеланджело плюнул бы тебе в лицо, но неплохо.

Поспешно умываю руки и лицо. Мы едим; у меня очень тяжело на сердце, и я решаю облегчить это чувство, окунувшись в болтовню.

— Ты никогда не молчишь? — неожиданно спрашивает меня Дьюк.

— Когда сказать больше будет нечего. И, между прочим, об этом... — я проглатываю кусочек настоящий и один ложный.

Голос внутри меня умоляет не делать того, что собираюсь: «Молчи. Наслаждайся последней ночью. Добавь ещё одно замечательное воспоминание. Не разрушай чары».

— Ты ничего у меня не спрашивал о Реджине.

Харрисон едва не падает со стула. Он смотрит на меня так, словно я только что появилась из-ниоткуда, как чудовищный призрак, просунувший голову сквозь половицы.

— Какого хрена…

— У тебя нет интернета, журналов, телевидения. В магазине я не заметила даже газет. Шесть лет ничего о ней не знаешь. Ты же понимаешь, я не журналист-сплетница, и никогда без твоего разрешения не напишу статью. Я ждала, что... ты у меня что-нибудь спросишь. Это тотальное молчание означает, что ты исцелился или до сих пор испытываешь такую боль, что не хочешь затрагивать эту тему? Ты всё ещё влюблен в неё?

Дьюк резко встает, уносит посуду в раковину и несколько мгновений стоит, повернувшись ко мне спиной.

Я жду, когда Харрисон повернётся, бросит на меня жесткий взгляд, спросит: с какой стороны это меня касается, и пошлёт на х..й.

Вместо этого, когда поворачивается, в его глазах видна боль.

— Я продолжаю её любить, — заявляет он, и моё сердце разрывается.

— Мне... мне жаль, — бормочу я.

И мне действительно жаль. Дьюка, — потому что у него в глазах вибрирует глубокая любовь и он понимает, что всё ещё должен её задушить. Себя, — потому что я не могу и никогда не смогу конкурировать с таким сильным, неотделимым от кожи чувством, несмотря на время, расстояние и зло, которое Реджина ему причинила.

— Поэтому ты ничего не хочешь знать?

— Я специально переехал сюда жить. И не понимаю, как новости о ней могут мне помочь.

— Я... Если бы кого-то любила, я бы хотела знать... что с ним всё в порядке.

— Если бы она умерла, Херб сказал бы мне. Его молчание по этому вопросу означает только одно: у неё всё прекрасно, вновь вышла замуж и вероятно родила детей. И твой недоверчивый взгляд, как будто я провидец, подтверждает это. — Резкий тон его голоса контрастирует с недавней растерянностью. — Сколько мужей? Два, три? Сомневаюсь, что она могла остановиться только на одном.