— Это нечестно, — пробормотала я. Нечестно смотреть на содержимое. И тем не менее я это делаю.

Имейся у меня сомнения в том, каким сильным источником обожания была для него единственная Реджина, они превратились бы в смятую бумагу. Коробка казалась святилищем. Содержала предметы, которые принадлежали ей, и вероятно были подарены им, а затем возвращены назад: письма, фотографии, газетные вырезки, в том числе те, где Реджина в компании своих многочисленных любовников.

Пока я окунаюсь в мир этих воспоминаний, продолжаю задаваться вопросом: за что он её любил? Да, она была прекрасна, но достаточно ли одной красоты, чтобы вызвать такое идолопоклонство? Нет ни одной фотографии, на которой Реджина не вставала бы в продуманную позу, даже на тех, казалось бы, увековечивающих личные моменты. Например: во время Рождества или на каком-нибудь празднике вместе с родственниками, не выглядящими как с открытки. Эта женщина словно всегда появляется на красной ковровой дорожке: поворачивается к камере, демонстрируя свой лучший профиль, слегка выпячивает губы, стремясь выглядеть сексуальнее, руки расположены, как учат моделей, чтобы они выглядели более тощими, а волосы в таком идеальном порядке, что кажутся отлитыми из медного блока.

Вырезки я знаю почти все; понимаю, почему Харрисон ненавидит журналистов. Кому-то удалось снять фото внутри особняка Реджины в Беверли-Хиллз, на котором можно её разглядеть обнаженной, на кровати, вместе с другим мужчиной.

Я никогда не защищала тех, кого даже не считаю своими коллегами, — они лишь кровососы и негодяи, настолько привыкшие валяться в дерьме, что даже не чувствуют вони, но ревность заставляет меня сформулировать совершенно другие мысли. Если бы эта сука не легла голой в кровать с мужчиной, который не был её мужем, журналисты в лучшем случае увековечили бы задницу Харрисона, а не задницу молодого мексиканского актера.

Я не настолько жалкая, чтобы читать и переписку. Останавливаюсь. Меня тошнит. И появляется уверенность, причиняющая боль: Харрисон всё ещё любит её. Возможно, теперь он страдает меньше, — естественно, он уже не тот мужчина, каким был тогда, — но он продолжает её любить. И чтобы исцелиться, он должен встретиться с ней снова и прекратить делать из неё фетиш. Непрожитые любовные истории и пережитые, но с борьбой, закрытые потом в витрине, подобно останкам святых, становятся вечными в сердцах тех, кто страдал. Она стала вечной именно потому, что причинила ему боль. Реджина смогла ранить его гордость, дух и талант. Кто может сотворить такое, приобретает в твоей жизни своего рода фатальную вечность. Кто ласков, не запоминается так, как тот, кто нанёс тебе удар ножом.

Я никогда не стану для Дьюка незабываемой любовью, потому что могу его любить и сделать счастливым и потому, что никогда его не предала бы и умоляла бы начать писать. Добро не создает много шума, оно как легкий дождь питает землю; зло – это град, который уничтожает побеги, и именно из-за этого опустошения невозможно его позабыть.

Она причинила Харрисону боль, и он, в наказание, будет любить её вечно.

— Как думаешь, реку можно перейти вброд? — спрашиваю Майю, закрывая коробку, без всяких комментариев.

— Через пару дней сможешь перебраться без проблем.

— Мне будет жаль никогда больше с тобой не встретиться.

— «Никогда больше» бывает только для мёртвых, которых никто не любил. Но для живых и для тех, кто остаётся в чьем-то сердце, «никогда больше» превращается в «возможно всегда».

— Тогда, быть может, мы ещё увидимся.

— Мне кажется, что да.

— Позаботься о Люси и Титане.

— Всегда и навсегда.

— И о Харрисоне тоже, пожалуйста.

Майя смотрит на меня и наклоняет голову. Один из её последних подарков — улыбка.

— О нём позаботишься ты, — наконец заявляет Майя, словно действительно в это верит.

Предпоследний подарок Майи — лист бумаги и ручка, а последний — банка с синей краской.

Первые я откладываю в сторону, а с краской начинаю работать сразу.

Слышу позади шаги Харрисона. Он останавливается у меня за спиной, ничего не говорит, но я вижу его внушительную тень.

Поворачиваюсь и улыбаюсь ему. Я не могу на него злиться за то, что он продолжает любить Реджину. Есть эмоции, которые контролировать невозможно. Как и мои собственные; я смотрю на Дьюка и понимаю, — на свете нет другого человека, способного заставить меня так идеально ощущать себя. К лучшему или худшему, и с каждым вращением земной оси.

— У Майи осталось достаточно краски, после того как перекрашивала комнату Люси. Потом Майя больше не использовала эту краску. Зелёный цвет был бы лучше, но с синим у тебя будет ещё и океан за дверью. — Харрисон продолжает молчать, но его глаза кажутся наполнены загадками. — Не прошу мне помогать, — продолжаю я, — и не только потому, что кисть одна, но и потому, что это задача, которую должна закончить именно я. Но если тебе больше нечего делать, можешь составить мне компанию.

Он смотрит на меня так странно, что какое-то мгновение я боюсь: вдруг он собирается сказать, что не в порядке, рана снова кровоточит или что-то похуже. Похоже, что непогода последних дней оставила небо над нами, чтобы переместиться в небо внутри его глаз.

— Ты в порядке? — спрашиваю я его.

— Да, — отвечает он, — но у меня имеются дела, поэтому остаться не могу. — Затем Харрисон направляется к полю, и я теряю его из виду.

Животные не думают, как он, и вскоре мы становимся обычным странным кланом: девушка изображает Тома Сойера, боров валяется в уцелевшей луже из грязи, четыре гусыни ударами клювов и энергичным встряхиванием чистят перья, куры ищут повсюду, какие съедобные мелочи можно бы подцепить, Шип и Блэк, которые играют друг с другом словно два индюка, а Венера загорает и катается по сухой земле с энергией, что почти выбивает фундамент.