– Мадемуазель Катрин, только не беспокойтесь: я богат, и господин Изидор ни в чем не будет нуждаться. В кармане у Питу лежало пятнадцать луидоров, и для него это было богатство. Катрин, обладавшая и добрым умом, и добрым сердцем, умела ценить доброту.

– Спасибо, господин Питу, - ответила она.
– Я верю вам и счастлива этим, ведь вы мой единственный друг, и если вы нас покинете, мы окажемся одни на свете. Но вы же не покинете нас, нет?

– Ах, мадемуазель, - всхлипывая, воскликнул Питу, - не говорите мне таких слов, а то у меня сразу начинают литься слезы!

– Я виновата, простите меня, - сказала Катрин.

– Да нет же, вы правы, я сам дурак, что так расплакался.

– Господин Питу, - предложила Катрин, - мне нужно подышать свежим воздухом. Дайте мне руку, и мы немножко погуляем в лесу. Думаю, мне станет легче.

– Да и мне тоже, мадемуазель, - ответил Питу, - а то я чувствую, что мне не хватает воздуха. Младенец же не испытывал никакой потребности в свежем воздухе; мать только что покормила его грудью, и он хотел спать. Катрин уложила его в кроватку и подала руку Питу. Пятью минутами позже они шли под высокими деревьями леса, этого великолепного храма, который Господь воздвиг природе, своей бессмертной дочери. Питу эта прогулка, во время которой Катрин опиралась на его руку, невольно напомнила ту, происходившую два с половиной года назад в день Троицы, когда он провожал Катрин на бал, где, к великому его огорчению, с нею танцевал Изидор де Шарни. Сколько же событий вместились в эти два с половиной года и как ясно Питу, не будучи философом на уровне г-на де Вольтера или г-на Руссо, понимал, что и он, и Катрин- всего лишь атомы, несомые всеобщим вихрем! Но у атомов этих при всей их ничтожности тем не менее имеются, как и у больших вельмож, как у принцев, как у короля и королевы, свои радости и скорби, и та же самая мельница, которую вертит своею рукой Рок и которая перемалывает и превращает во прах короны и троны, перемолола и превратила во прах счастье Катрин с такой же легкостью, как если бы та восседала на троне и носила на голове корону. А какие изменения внесла в положение Питу революция, которой он так активно способствовал, порою даже сам не понимая, что делает! Два с половиной года назад Питу был юным крестьянином, изгнанным из дома тетушкой Анжеликой; его подобрал Бийо и взяла под покровительство Катрин, которая пожертвовала им ради Изидора. Сегодня Питу стал силой: на боку у него была сабля, на плечах эполеты, он именовался капитаном; Изидора убили, и теперь он, Питу, покровительствовал Катрин и ее ребенку. Ответ Дантона на вопрос какого-то человека, спросившего: "С какой целью вы совершили революцию!" - "Чтобы те, кто был внизу, поднялись наверх, а те, кто был наверху, оказались внизу., - если применить его к Питу, был в высшей степени справедлив. Но добрый и скромный Питу, хотя, вероятно, подобные мысли и появлялись у него в голове, не извлек из своего нового положения никаких преимуществ и на коленях умолял Катрин позволить ему защищать ее вместе с ребенком. Катрин же, как все страждущие сердца, стократ вернее судила о людях в дни скорби, чем в дни радости. Питу, который, когда она была счастлива, казался ей всего лишь славным пареньком, вдруг превратился в святого, каким он и был на самом деле, то есть человеком, исполненным доброты, душевной искренности и преданности. И вот, несчастная, испытывающая потребность в друге, она поняла, что Питу именно тот друг, какой ей нужен; теперь Катрин принимала Питу с распростертыми объятиями, с очаровательной улыбкой на устах, так что у него началась жизнь, превосходившая даже самые смелые его мечты о райском блаженстве. Тем временем Бийо, ни разу не произнесший имя дочери, убирал урожай и делал все, чтобы пройти в Законодательное собрание. Только один человек, если бы захотел, мог помешать ему в этом, но граф де Шарни, поглощенный любовью и счастьем, замкнулся с Андре в своем замке Бурсон, вкушая радости нежданного блаженства, и думать не думал ни о каком депутатстве. Так что в кантоне Виллер-Котре ничто не помешало избранию Бийо, и он прошел подавляющим большинством. Будучи избран, Бийо занялся сбором возможно большего количества денег. Год был удачный; Бийо рассчитался с арендаторами, а из своей доли оставил сколько нужно зерна для сева, кормов, соломы и сена для скота, денег для содержания работников и однажды утром послал за Питу. Питу, как мы уже упоминали, время от времени навещал Бийо. Тот всегда принимал его с искренним радушием, приглашал позавтракать, если было время завтрака, пообедать, если было время обеда, либо угощал стаканчиком вина или сидра, если была пора просто выпить стаканчик. Но еще ни разу Бийо не посылал за Питу. Потому Питу отправился на ферму не без тревоги. Бийо был все так же мрачен; никто не мог похвастаться, что с той поры, когда Катрин ушла с фермы, он видел на его лице улыбку. Сегодня Бийо был еще мрачней, чем обыкновенно. Тем не менее он пожал Питу руку даже сильней, чем всегда, и долго не отпускал ее. Питу с удивлением смотрел на фермера.

– Питу, ты честный человек!
– объявил Бийо.

– Надеюсь, господин Бийо, - отвечал Питу.

– А я так в этом убежден.

– Вы очень добры ко мне, господин Бийо.

– Я решил, Питу, что, когда я уеду, управлять фермой будешь ты.

– Я?
– изумился Питу.
– Нет, это невозможно!

– Почему?

– Но, господин Бийо, тут же множество дел, за которыми может уследить только женский глаз.

– Знаю, - согласился Бийо.
– Ну, так подберешь женщину, которая вместе с тобой будет надзирать за фермой. Я не спрашиваю у тебя ее имя, мне даже и ни к чему знать его, а когда я соберусь приехать на ферму, то предупрежу тебя за неделю, так что, ежели мне нельзя видеть эту женщину или ей нельзя видеть меня, у нее будет время съехать.

– Хорошо, господин Бийо, - кивнул Питу.

– В амбаре, - продолжал Бийо, - засыпано зерно для будущего сева, в сараях сено, солома и корма для скота, а в этом ящике деньги на оплату и прокорм работников. Бийо отворил ящик, полный денег.

– Минуточку, минуточку, господин Бийо!
– воскликнул Питу.
– Сколько их тут?

– Не знаю, не считал, - ответил Бийо, задвинул ящик, повернул ключ и отдал его Питу.
– Когда деньги кончатся, обратишься ко мне. Питу понял скрытый смысл этого ответа, растворил объятия, чтобы прижать к себе Бийо, но, решив, что это будет слишком большой дерзостью с его стороны, отступил и сказал:

– Ох, простите, господин Бийо, ради Бога, простите!

– За что простить, друг мой?
– удивился Бийо, тем не менее умиленный такой скромностью.
– За то, что один честный человек раскрыл объятия, чтобы обнять другого честного человека? Обними же меня, Питу! Питу бросился в объятия Бийо.

– А если вдруг я буду нужен вам там?
– просил он.

– Не беспокойся, я про тебя не забуду. Сейчас два пополудни. В пять я уезжаю в Париж. Значит, в шесть ты можешь прийти сюда с женщиной, которую выберешь себе в помощь.

– Хорошо, - кивнул Питу.
– Но у меня остается совсем немного времени. До свидания, господин Бийо.

– До свидания, Питу. Бийо провожал взглядом уходящего Питу, а когда тот скрылся из виду, прошептал:

– Ну почему моя Катрин не влюбилась в славного парня вроде него вместо этого благородного мерзавца, из-за которого она осталась невенчаной вдовой и безмужней матерью? Думаем, нет смысла говорить, что в пять Бийо сел в дилижанс, отправляющийся в Париж, а в шесть Питу, Катрин и маленький Изидор были уже на ферме.

XXXIВЗГЛЯД НА НОВОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

Торжественное открытие Законодательного собрания было назначено на 1 октября 1791 года. Бийо, как и остальные депутаты, прибыл в конце сентября. Новое Собрание состояло из семисот сорока пяти членов; четыреста из них были адвокаты и юристы, семьдесят два - литераторы, журналисты и поэты, семьдесят - конституционные священники, то есть присягнувшие Конституции. Остальные двести три были собственниками или арендаторами, как Бийо, бывший одновременно и собственником и арендатором, либо людьми свободных профессий, а то и ремесленниками. Впрочем, общей чертой, объединявшей новых депутатов, была молодость: большинству из них не исполнилось еще и двадцати шести лет; можно было говорить о новом и неведомом поколении, которое Франция прислала, чтобы резко порвать с прошлым; шумная, бурная, мятежная, она пыталась низвергнуть традицию, и новые депутаты, в большинстве своем образованные - как мы уже упоминали, кто поэты, кто адвокаты, кто химики, - полные энергии и благих порывов, беспримерного пыла, безмерно преданные идеям, крайне невежественные в государственных делах, неопытные, велеречивые, легкомысленные, задиристые, принесли, разумеется, то великое, но и безмерно опасное, что называется неизвестностью. Но в политике неизвестное почти вегда сопрягается с тревогой. Почти каждому из этих людей, за исключением Кондорсе и Бриссо, можно было задать вопрос: "Кто вы!" И впрямь, куда подевались светочи и просто свечи Учредительного собрания? Куда подевались Мирабо, Сиейесы, Дюпоны, Байи, Робеспьеры, Барнавы, Казалесы? Исчезли, все исчезли. Лишь кое-где, словно заблудившиеся среди цветущей юности, виднелись седовласые головы. Остальные же представляли Францию юную и возмужалую, Францию, которой было еще далеко до седин. Ах, какие прекрасные головы предстояло отрубить революции, и она почти все их отрубила! Кроме того, чувствовалось: в стране готовится гражданская война, из-за границы надвигается интервенция; все эти молодые люди были не просто депутаты, они были бойцы, и департамент Жиронда, который объявил, что в случае войны все его население в возрасте от двадцати до пятидесяти лет выступит к границам, послал в Собрание свой авангард. Этот аванград составляли Верньо, Гюаде, Жансонне, Фонфред, Дюко; одним словом, то было ядро, которое станут называть Жиронда и которое даст имя партии, вполне достойной, несмотря на все свои вины, сочувствия из-за выпавшего ей удела. Рожденные дыханием войны, они, словно атлеты, жаждущие схватки, одним прыжком выскочили на кровавую арену политической жизни! И когда они шумно рассаживались по местам на скамьях Собрания, ничто не предвещало тех первых порывов бури, что принесут грозы двадцатого июня, десятого августа и двадцать первого января. Не было больше правого крыла: оно было упразднено; следовательно, не было аристократов. Все Собрание целиком было настроено против двух врагов - дворян и священников. Оно получило мандат: если те будут сопротивляться, подавить их сопротивление. Что же касается короля, было оставлено на совести депутатов определить свою позицию по отношению к нему; ему сочувствовали, надеялись, что он вырвется из-под тройного гнета королевы, аристократии и духовенства, ну, а если поддержит их, его следовало раздавить вместе с ними. Бедного короля уже не именовали ни королем, ни Людовиком XVI, ни величеством, а всего-навсего исполнительной властью. Первым движением депутатов, когда они вошли в совершенно незнакомый им зал, было оглядеться. С каждой стороны они увидели непонятно для кого предназначенные трибуны.

– Для кого эти трибуны?
– раздалось несколько голосов.

– Для депутатов прошлого Собрания, - отвечал архитектор.

– Да никак это коллегия надзирателей?
– изумился Верньо.
– Что же такое Законодательное собрание - палата представителей нации или школьный класс?

– Подождем, поглядим, как будут вести себя наши наставники, - бросил Эро де Сешель.

– Пристав!
– крикнул Тюрио.
– Передайте им, когда они начнут собираться, что в Собрании есть человек, который чуть не сбросил коменданта Бастилии со стены, и этот человек называется Тюрио! Через полтора года этот человек стал зваться "Убей короля". Первым деянием нового Собрания стало направление депутации в Тюильри. Король имел неосторожность не сам принять ее, а послать министра.