– Господа, - объявил Дюмурье, - только что погиб генерал Гувьен. Да вознаградит Господь его мужество! Ему повезло! Он пал, сражаясь с врагами Франции, и не видел ваших ужасных раздоров. Я завидую его судьбе! Эта короткая возвышенная речь, произнесенная с глубокой печалью, произвела на Собрание большое впечатление, а кроме того, сообщение о гибели генерала переменило первоначальное настроение. Собрание принялось обсуждать, как выразить соболезнование семье погибшего, и постановило, что председательствующий напишет письмо. И тут Дюмурье попросил слова вторично. Оно было ему дано. Он извлек из кармана свое сообщение, но едва огласил название "Памятная записка о военном министерстве., как жирондисты и якобинцы принялись кричать и улюлюкать, чтобы помешать ему огласить ее. И все же министр под шум прочел начало записки так громко и четко, что все-таки можно было понять: она направлена против партий и требует уважения, положенного министру. Подобная самоуверенность возмутила бы слушателей, даже если бы они были настроены куда миролюбивее.

– Вы слышите?
– закричал Гюаде.
– Он так убежден в своем могуществе, что осмеливается давать нам советы!

– А почему бы и нет?
– с полным спокойствием поинтересовался Дюмурье, повернувшись к кричавшему. Уже довольно давно мы как-то написали, что наивысшее благоразумие во Франции - это храбрость; смелость Дюмурье внушила уважение его противникам; они умолкли или хотя бы пожелали услышать, что он им скажет, и выслушали его. Записка была основательна, блестяща, хитроумна, и, при всем предубеждении аудитории к министру, в двух местах ему даже аплодировали. Лакюе, бывший членом комитета по военным делам, поднялся на трибуну, чтобы ответить Дюмурье, и тогда тот эккуратно сложил свой доклад и спокойно сунул в карман. Жирондисты заволновались, кто-то крикнул:

– Взгляните на этого предателя! Он спрятал записку в карман, собрался бежать с нею! Не допускайте этого! Она послужит его разоблачению! Дюмурье, сделавший уже несколько шагов к выходу, остановился, извлек из кармана записку и вручил ее приставу. Секретарь тотчас же протянул за нею руку, а получив, стал искать подпись.

– Господа, - объявил он, - записка не подписана.

– Пусть он ее подпишет! Пусть подпишет!
– раздалось со всех сторон.

– Таково и мое желание, - сообщил Дюмурье.
– Я с достаточным благоговением составлял ее, чтобы колебаться, ставить или нет под ней свою фамилию. Дайте мне перо и чернила. Секретарь обмакнул перо в чернильницу и подал ему. Дюмурье поставил ногу на ступеньку трибуны и прямо на колене подписал записку. Пристав хотел принять ее у него, но Дюмурье отвел его руку и сам положил записку на стол, затем неторопливо, время от времени останавливаясь, пересек зал и вышел через дверь, что находилась под левыми скамьями. Когда он вошел, его встретили криками, выходил же он среди полнейшего молчания; посетители устремились с трибун в коридоры, чтобы взглянуть на человека, который только что выдержал противостояние со всем депутатским корпусом. Около дверей в Клуб фейанов его окружили человек около четырехсот, смотревших на него скорей с любопытсвом, чем с ненавистью, как будто предвидя, что через три месяца он под Вальми спасет Францию. Несколько депутатов-роялистов вышли из палаты и устремились к Дюмурье; теперь у них не было сомнений, что генерал принадлежит к ним. Но именно это предвидел Дюмурье и потому заставил короля дать обещание одобрить оба декрета.

– Генерал, - сообщил один из роялистов, - они там чертовски переполошились.

– Все правильно, - отвечал Дюмурье, - они и должны были переполошиться.

– А вы знаете, - вступил второй, - что в Собрании поставлен вопрос о том, чтобы выслать вас в Орлеан и устроить там над вами суд?

– Прекрасно!
– воскликнул Дюмурье.
– Я нуждаюсь в отпуске. Буду там принимать ванны, пить сыворотку и немножко отдохну.

– Генерал!
– крикнул третий.
– Только что постановили напечатать вашу записку.

– Тем лучше! Их глупость привлечет на мою сторону всех беспристрастных людей. В сопровождении этой свиты Дюмурье прибыл во дворец. Король великолепно принял его: генерал очень вовремя скомпрометировал себя. Был собран новый совет министров. Отправив в отставку Сервана, Ролана и Клавьера, Дюмурье должен был позаботиться об их замене. В качестве министра внутренних дел он предложил Мурга из Монпелье, протестанта, члена многих академий, бывшего фейана, ныне вышедшего из клуба. Король согласился с его кандидатурой. На пост министра иностранных дел Дюмурье предложил на выбор Мольда, Семонвиля или Найака. Король остановил свой выбор на Найаке. В министры финансов Дюмурье предложил Верженна, племянника бывшего министра иностранных дел. Верженн во всех отношениях подходил королю, который тут же послал за ним, однако тот, уверив короля в своей глубочайшей преданности, отказался от предложенного поста. Решено было, что министр внутренних дел будет исполнять обязанности и министра финансов, а Дюмурье, пока не прибудет отсутствующий в Париже Найак, будет ведать и иностранными делами. Выйдя от короля, четверо министров, отдававшие себе отчет в сложности положения, договорились, что, если король, который избавился от Сервана, Клавьера и Ролана, не сдержит обещание, бывшее платой за изгнание министров-патриотов, они вместе подадут в отставку. Итак, новый кабинет министров был составлен. Королю уже было известно, что произошло в Собрании; он поблагодарил Дюмурье за его позицию, немедленно санкционировал декрет о создании лагеря на двадцать тысяч добровольцев, однако санкционирование декрета о священниках отложил на завтра. Отсрочку он объяснил угрызениями совести, каковые ему надо разрешить со своим духовником. Министры переглянулись, у них зародились первые сомнения. Впрочем, вполне возможно, королю с его обостренной совестью действительно была необходима эта отсрочка, чтобы укрепиться в принятом решении. Назавтра министры возвратились к вопросу об одобрении принятого декрета. Однако ночь не прошла зря; воля, если не совесть, короля настолько окрепла, что он объявил: он накладывает на декрет вето. Все четыре министра поочередно - начал же Дюмурье - с почтительностью, но решительно стали разубеждать короля. Король слушал их, закрыв глаза, с видом человека, принявшего окончательное решение. Когда же все четверо закончили, он сказал:

– Господа, я написал письмо председателю Собрания, где сообщил свое решение. Один из вас скрепит его своей подписью, и вы все вчетвером вместе представите его Собранию. То было повеление совершенно в духе старого режима, однако на слух конституционных, а следовательно, ответственных министров оно прозвучало совершенно неуместно.

– Государь, - осведомился Дюмурье, взглядом посоветовавшись с коллегами, - более ничего вы не намерены нам повелеть?

– Нет, - бросил король и удалился. Министры остались, заседание продолжилось, и было решено испросить завтра у короля аудиенции. Уговорились не входить ни в какие объяснения, а подать совместно в отставку. Дюмурье отправился к себе. Королю почти удалось переиграть его, тонкого политика, хитрого дипломата, генерала, подкрепившего личную храбрость интригой! Дома он нашел три записки, написанные разными лицами, в которых сообщалось о сборищах в Сент-Антуанском предместье и о тайных совещаниях у Сантера. Он тотчас же написал королю, дабы предупредить о надвигающихся событиях. Через час ему принесли записку, написанную рукой короля, но без подписи:

Не надейтесь, сударь, что меня удастся запугать угрозами. Я принял решение.

Дюмурье немедленно сел писать ответ:

Государь, Вы слишком дурно судите обо мне, если сочли, что я способен прибегнуть к подобному средству. Мы с коллегами имели честь написать Вашему Величеству, дабы попросить дать нам аудиенцию завтра в десять утра. Нижайше прошу Ваше Величество к этому времени подыскать мне преемника, дабы через сутки он мог сменить меня в военном ведомстве, и принять мою отставку. Дюмурье отправил это письмо с секретарем, чтобы тут же получить ответ. Секретарь прождал во дворце до полуночи, а около половины первого возвратился с запиской следующего содержания:

Завтра в десять утра я встречусь со своими министрами, и мы обсудим все, о чем Вы мне пишете.

Было совершенно очевидно, что во дворце замышляется контрреволюция. И были силы, на которые она могла рассчитывать. Вот они: шеститысячная конституционная гвардия, распущенная, но готовая вновь собраться по первому зову; семь-восемь тысяч кавалеров ордена Святого Людовика, паролем и отличительным знаком которых была красная орденская лента; три батальона швейцарцев по тысяче шестьсот человек каждый, отборнейшие части, несокрушимые, как древние скалы Гельвеции. Более того, имелось письмо Лафайета, в котором была следующая фраза: