Государь, не уступайте! Крепя власть, которую Национальное собрание делегировало Вам, Вы увидите, что все добрые французы объединятся вокруг Вашего трона! А вот что можно было сделать и что предлагалось: по сигналу собрать конституционную гвардию, кавалеров ордена Святого Людовика и швейцарцев; в тот же день и тот же час захватить пушки в секциях, закрыть Якобинский клуб и Законодательное собрание; соединить всех роялистов в национальной гвардии, а их там было около пятнадцати тысяч человек, и дожидаться Лафайета, который после трех дней форсированного марша мог бы прибыть из Арденн. Но вся беда в том, что королева и слышать не хотела про Лафайета. Лафайет означал умеренную революцию, а, по мнению королевы, такая революция могла бы укрепиться, выдержать и победить; якобинская же революция, напротив, считала она, доведет народ до крайности и не будет иметь никаких шансов на успех. О, если бы тут был Шарни! Но никто не знал, где он, а даже если бы знал, призвать его на помощь было бы слишком большим унижением, нет, не для королевы, но для женщины. Ночь во дворце прошла в волнении и спорах; имелись силы не только для обороны, но и для нападения, но не было достаточно крепкой руки, чтобы объединить и направить их. В десять утра министры явились к королю. То было шестнадцатое июня. Он принял их в своем кабинете. Первым взял слово Дюрантон. От имени всех он с глубочайшим почтением объявил об отставке своей и своих коллег.

– Да, я вас понимаю, - бросил король.
– Ответственность!

– Да, государь, ответственность, но за короля!
– воскликнул Лакост.
– Что до нас, мы готовы умереть за ваше величество, но, умирая за священников, мы лишь ускорим падение королевской власти! Людовик XVI повернулся в Дюмурье.

– Сударь, - осведомился он, - вы по-прежнему в том же расположении духа, что и вчера, когда писали мне письмо?

– Да, государь, - ответил Дюмурье, - если ваше величество не позволит нам переубедить себя нашей верностью и привязанностью к вам.

– Ну что ж, - с хмурым видом сказал король, - раз вы приняли твердое решение, я принимаю вашу отставку. Обо всем остальном я позабочусь. Все четверо министров склонились в поклоне. У Мурга прошение об отставке было написано, остальные попросили о ней устно. Придворные ожидали в передней; они видели выходящих министров и по лицам их поняли, что все кончено. Некоторые обрадовались, другие ужаснулись. Атмосфера сгущалась, как в душные летние дни; ощущалось приближение грозы. В воротах Тюильри Дюмурье встретил командующего национальной гвардией г-на Роменвилье.

– Господин министр, я прибыл за вашими приказаниями, - доложил тот.

– Я больше не министр, сударь, - сообщил Дюмурье.

– Но в предместьях имеют место сборища.

– Обратитесь за приказаниями к королю.

– Но дело спешное!

– Так поторопитесь. Король только что принял мою отставку. Г-н де Роменвилье понесся вверх по лестнице. Семнадцатого утром Дюмурье нанесли визит гг. Шамбоннас и Лажар, оба явились по поручению короля. Шамбоннас - чтобы принять портфель министра иностранных дел, Лажар - военного министра. Утром восемнадцатого король ждал к себе Дюмурье, чтобы получить от него отчет по расходам, в том числе и по секретным. Когда Дюмурье появился во дворце, все решили, что он вернулся на свой пост, обступили его, стали поздравлять.

– Осторожней, господа!
– предостерег их Дюмурье.
– Вы имеете дело с человеком, не возвратившимся, а уходящим. Я пришел отчитаться. Вокруг него в один миг стало пусто. Появившийся слуга объявил, что король ждет г-на Дюмурье у себя в кабинете. Людовик XVI вновь обрел безмятежность. Что было тому причиной - сила духа или ложная уверенность в собственной безопасности? Отчитавшись, Дюмурье встал.

– Итак, сударь, вы отправляетесь в армию Люкнера?
– откинувшись на спинку кресла, поинтересовался король.

– Да, государь, я с радостью покидаю этот ужасный город и сожалею только о том, что оставляю вас в опасности.

– Да, я знаю о грозящей мне опасности, - с притворным равнодушием промолвил король.

– Государь, - промолвил Дюмурье, - поймите меня: сейчас, покинув кабинет министров и навсегда прощаясь с вами, я говорю вовсе не из личных соображений; нет, только из верности, из искреннейшей привязанности к вам, из любви к отчизне, для вашего спасения, спасения короны, королевы, ваших детей, во имя всего, что дорого и священно для человеческого сердца, я умоляю ваше величество не упорствовать в своем намерении наложить вето. Это упорство ни к чему хорошему не приведет, вы только погубите себя, государь!

– Не будем больше об этом, - с некоторым раздражением бросил король.
– Я принял решение.

– Государь! Государь! Эти же самые слова вы произнесли в этой же комнате в присутствии королевы, когда обещали мне санкционировать декреты.

– Давая вам это обещание, сударь, я совершил ошибку и раскаиваюсь в ней.

– Повторяю вам, государь, - я ведь в последний раз имею честь говорить с вами, так что простите мне мою прямоту, но мне пятьдесят три года, и у меня есть некоторый опыт - вы совершили ошибку не тогда, когда пообещали мне санкционировать декреты, а сегодня, отказываясь выполнить свое обещание. Вашей доверчивостью злоупотребляют, вас увлекают к гражданской войне, а сил у вас нет, вы падете, и история, сострадая вам, упрекнет вас в том, что вы стали причиной бед Франции!

– Вы полагаете, сударь, меня упрекнут в бедах Франции?
– спросил Людовик XVI.

– Да, государь.

– Бог свидетель, я желаю ей только счастья!

– Не сомневаюсь в этом, государь, но вы должны будете дать ответ перед Богом не только за чистоту своих намерений, но и за то, во что они претворились. Вы думаете, что спасаете религию, но на самом деле губите ее: священники будут истреблены, ваша разбитая корона свалится и обагрится вашей кровью, кровью королевы и, быть может, ваших детей. О мой король! Мой король! Задыхаясь от волнения, Дюмурье прикоснулся губами к протянутой ему руке Людовика XVI. И король с совершенным спокойствием и величием, которое, казалось, было не свойственно ему, ответил: