– Мальчик, – вскинул растерянное лицо, – тебе случайно не попадалась медаль? Желтенькая такая, а? На ленточке?

– Не-я, – ляпнул он с перепуга. Понял, что погиб. Сейчас, подумал, он обо всем догадается. По глазам поймет. Вывернет карманы, найдет пропажу, заорет на всю каюту: «Вор проклятый! Медаль украл!»

Главное, она ему ни капельки не была нужна. Мучительно соображал, как бы незаметно подкинуть старику медаль. Но тот будто нарочно не выходил из каюты, даже в гальюн. Сидел с потерянным видом на полке рядом с собранными вещами, вскакивал, шарил по углам, бормотал: «Куда она могла деться, не понимаю? Я же только что держал ее в руках!»

В Красноводске, на пристани, когда они с ним уже простились и он пошел к месту, где разгружался цирк, решил: кину ему сейчас медаль под ноги, будь что будет! Но рядом двигались люди с вещами, толкались, мешали, фигура старика в выгоревшей гимнастерке мелькнула раз и другой в толпе и пропала из вида…

–

– Паустовщина, – зевал в кресле Семанов. – Тонешь в красивых деталях. Картины природы и все такое. К месту и не к месту. Что, лучше скажи, стало с медалью?

– Проиграл в карты. Когда вернулись в Бухару. Соседу-хулигану.

– Цвета какого была, не помнишь?

– Желтоватая, по-моему.

– Значит, офицерская, золотая, – лицо у него оживилось. – В моей коллекции только серебряная. Для низших чинов. Ты о самом сражении что-нибудь читал?

– Нет, не читал.

– Ох уж эти писатели, – он брезгливо поморщился. – Об истории родного отечества ни бум-бум. Ленивы и нелюбопытны. Поищи в библиотеке военные энциклопедии, – изменил тон. – Лучше всего дореволюционные: сытинскую или под редакцией Леера. Проштудируй. Твой Бекович, возможно, участвовал в гангутской баталии. А ты, вероятно, украл, а потом проиграл какому-то бандиту его боевую награду.

Гангутская медаль (продолжение)

Медаль, украденную на пароходе у соседа по каюте, он проиграл в «очко» Коляну. «Коленьке», как звали его пацаны. Вору-хурджумщику с золотой фиксой в зубах, державшему в страхе их махаллю.

Переполненная беженцами Бухара 1942 года кишела ворами. Карманниками, блатарями, домушниками, медвежатниками, хапошниками. Людям нечего было жрать, не во что одеться, а ворья вокруг было невпроворот.

– Война, не война, – объяснял ему Коленька, – бар и бир. Где люди, там всегда есть что стырить.

Эту мысль Колян ему втолковывал еще до того, как он стал блатным, примкнул к малине.

– Фраер спину гнет, – почесывал ширинку, – умный ворует. Закон Архимеда.

На воровство его тогда ничто не толкало. С голоду не подыхал, в лохмотьях не ходил. Мать горбатила бухгалтером в финотделе горисполкома, зарабатывала четыреста рублей (четыре буханки хлеба на базаре). Приходил каждый месяц за отца военный аттестат, пятьсот рублей (четыре ведерка дорогомиловского угля для печки, пара кило картошки, пара свеклы, бутылка кунжутного масла). Как семья военнослужащего они были приписаны к военкоматской столовке, ели два раза в неделю по талонам затируху из муки и флотские макароны без масла. В школе после уроков выдавали по пирожку с повидлом. Жрать, конечно, все равно хотелось, но жить было можно.

В воры он подался не по обстоятельствам, по душевному порыву. В детском его восприятии воровская профессия была овеяна ореолом романтики, бесстрашия, благородства. Воры совершали смелые поступки, похищали золото и драгоценности у богачей, бежали из тюрем обманув охрану. О них сочиняли песни, в них влюблялись немыслимые красотки. В войну в Бухаре показывали цветную иностранную картину «Багдадский вор» про иракского воришку. Каким он был фартовым, неуловимым, как дурил всех подряд! «Багдадского вора» он смотрел, наверное, раз пятнадцать, если не больше, пока шла картина. Лазил в летний кинотеатр «Бухара» через забор, прятался в задних рядах или на балконе. Всех смотревших кино по «заборному билету» ловили в конце-концов контролеры. Иногда сразу после окончания киножурнала, иногда в середине картины, иногда под конец. Тащили за шкирку к выходу, давали пинка под зад, вышвыривали на улицу. Удавалось посмотреть, таким образом, каждый раз то одну, то другую, то третью часть «Багдадского вора», но это не имело значения. Он помнил наизусть реплики героев картины, орал с пацанами на улице придуманную кем-то хохму:

– Пока смотрел «Багдадский вор», бухарский вор бумажник спер!

В жизни тогда было не все весело как в кино. Он проиграл в ошички Коляну три куска. Три тысячи рублей. Оттягивал расплату, играл в долг ни на что не надеясь. Тот в открытую мухлевал, пользовался запрещенной свинчаткой выбивавшей из кона половину костей, требовал расчета. По блатным законам он должен был ходить перед Коляном на цирлах, тот мог сделать с ним что угодно: порезать бритвой глаза, искалечить. Права были на его стороне, милиция его не трогала, участковый Сотников ходил к нему в гости, пил с Коляном уворованный с винзавода спирт-ректификат.

– Давай, садись, пионер, – приказал однажды выиграв очередную партию в кости. – Наколку сделаем…

Вытащил из кармана тряпицу, развернул, достал несколько иголок, кусочек угля.

– Руку тяни! – прикрикнул.

Положил на колено, поплевал между большим и указательным пальцами.

– Чего изобразим? – спросил. – Кликуху марухину? Бабу имеешь? С большими буферами, – пропел, – и с жопой набоку! Ну, говори, чего молчишь!

Ему было все равно.

– Коли, чего хочешь, – проговорил.