– Лады…

Вывел коряво в заплеванном месте буквы «В» и «И кончиком угля.

– Порядок, – произнес. Ткнул, нацелившись, иголкой в мякоть кисти. Он охнул дернув рукой. На коже выступила алая капелька крови…

– Не бзди горохом, – говорил увлеченный работой Колян. – Наколка для блатаря первое дело.

У него была железная хватка, у паскуды Коляна, должников своих из цепких воровских лап он не выпускал.

– Давно не виделись, – остановил как-то на улице, когда он возвращался из школы.– Заскочим ко мне…

В глинобитной его хавире возле каракулевого завода, где он жил с известной всей Бухаре биксой Люськой Гуманковой, Колян дал ему первый урок шмона по хурджумам, а в один из базарных дней повел на дело.

Воскресные базары возле крепости Арк собирали в войну кучу народу. Здесь была толкучка, где люди продавали с рук или меняли на продукты домашнее барахло, рядом скотный рынок, ряды зеленщиков, лепешечников, молочников, торговцев сладостями. На базары в Бухару приезжали по воскресеньям колхозники из соседних районов. Везли домашнюю птицу, баранов, кукурузную муку, сухофрукты, масло в бутылках, увозили, расторговавшись, в седельных сумках-хурджумах обмененную у голодных беженцев одежду, обувь, пачки обесцененных рублей.

На приезжих из Ромитана, Галаасии, Вабкента, которых блатари презрительно называли «звери», и охотились воры-хурджумщики, одним из которых он стал из-за долга Коляну и желания быть похожим на героя «Багдадского вора».

Было еще темно, когда они с Коляном пришли к заколоченной мечети напротив Арка. Сидели, прислонившись к резной колонне портала, смотрели в сторону маячившей неподалеку городской стены возле Самаркандских ворот, откуда должны были появиться направлявшиеся на базар «звери». Его била противная мелкая дрожь, отходил несколько раз в сторону отлить. Возвращался на место, вынимал из кармана телогрейки парикмахерскую бритву с костяной ручкой, водил машинально по ладони. Колян был спокоен: дымил в кулак самокруткой, сплевывал в сторону.

– Ша! произнес настороженно.

Из поредевших сумерек двигались в их сторону расплывшиеся силуэты. Проследовал мимо небольшой караван из двухколесных арб, сопровождаемый всадниками. Его пропустили: добыча была не по зубам. Нападали хурджумщики на одиночек, которых легче было грабануть и от которых в случае провала легче было смыться.

Первого своего «зверя» он запомнил на всю жизнь. Это был немолодой узбек с седой бородкой, восседавший на ослике. В чалме, полосатом халате, кожаных ичигах с галошами. Споро двигавшийся под ним ослик, которому он давал временами шенкеля в бок, был едва заметен под набитой седельной сумкой с двумя карманными полостями.

Они позволили «зверю» немного проехать, после чего Колян подтолкнул его легонько в спину:

– Давай!

В несколько шагов он догнал трусившего по булыжной мостовой «зверя», пристроился сзади, стал проводить острием бритвы вдоль шва ковровой сумки. Ни черта не получалось: лезвие скользило не оставляя следа по жесткой ткани…

«На счет десять не распишешь хурджум, – учил на тренировках Колян, – считай, облажался».

Для удобства он уцепился свободной рукой за кожаный ремешок шлеи, пропущенный под ишачьим хвостом, как следует прицелился, взмахнул бритвой. Старик в это время пнул в очередной раз ишака задниками галош – тот нервно замотал облысевшим хвостом, выпустил в него приоткрыв задний проход порцию зеленоватых травяных шариков. Задохнувшись невыносимым зловонием он отпрянул в сторону, споткнулся о булыжник, упал.

– Шухер! – орал за спиной Колян. – Когти рви!

Соскочивший с седла бородатый старик стегал его камчой – по рукам, спине, пинал ногами.

– Шайтан, – хрипел с придыханием, – карабчик! («Дьявол, вор!)

Он бы его, точно, пришил, если бы не Колян давший старику сзади подножку, после чего оба мы рванули в три аллюра к городской стене возле парка культуры, нырнули в пролом и пошли не разбирая дороги по зарослям верблюжьей колючки в сторону дома…

Так позорно закончилось его боевое крещение. Со временем приобрел воровской опыт, ходил на шмоны в одиночку, брал у «зверей» когда шмотье, когда жратву, когда бабки. Смывался без посторонней помощи, если случалось бортануться. Вернул долг Коляну, был убежден уезжая в сорок четвертом к отцу в Иран, что никогда его больше не увидит. Напрасно, как оказалось. Ничего с ним не случилось: был жив и здоров, отрастил брюхо, носил американские ботинки на толстой подошве. Сообщил при встрече ухмыляясь: лично отвалил в фонд обороны страны пятьдесят кусков. На строительство танковой колонны «Советская Бухара».

– Сучьей падле Гитлеру кол в жопу, – пояснил.

Черт его дернул рассказать про медаль. Как пароходного старика надул. Похвастать не терпелось. Мол, не терял в отлучке даром время, совершенствовал воровские навыки.

– Молоток, – похвалил Колян.– Покажь, что за штука.

Кончилось тем, что он проиграл ему гангутскую медаль в «очко». Колян тащил каждый раз из колоды «тузы» с «десятками», приговаривал похохатывая: «Ваши не пляшут». А ему выпадали одни только «валеты» и «шестерки». Сука он был позорная, Колян, и карты и рожа были у него крапленые, но все равно он его пожалел, когда узнал от кого-то из пацанов, что его мучителя пришили по пьянке блатари из шайки Наримана. Пырнули под ребро финяком, засунули в мешок, выкинули в камышовое болото за городом. Там его, раздутого до неузнаваемости, и нашли потом милиционеры…

Гангутская медаль (продолжение)

А со стариком-кассиром, у которого он увел на теплоходе старинную медаль, они все же встретились. После войны, в Бухаре. Школа, где он учился, возвращалась в конце осени домой из подшефного колхоза, где старшеклассники вкалывали больше месяца как негры из «Хижины дядя Тома» на уборке хлопка-сырца. Ехали в колхозных арбах, простуженные, немытые, под моросящим дождем, соскакивали то и дело, помогали лошадям-доходягам выбраться из жирной грязи. Один только верблюд Паша Академик, тащивший первую арбу с директором и учителями, спокойно себе шлепал по лужам. Он ушел далеко вперед на длинных своих ходулях и изредка поворачивал губастую башку в их сторону как бы говоря: «Не тушуйся, пацаны, я с вами».