Мне все равно. Я хочу выйти из этого душного смрада и забыть уже все.

На улице Вадим усаживает меня в машину, оставляет на водителя, открывает дверь, чтоб я дышать могла и, добившись слабого кивка, что все нормально, возвращается в квартиру.

— Вот отдыхать тебе надо, Оленька, — бухтит Василий Геннадьевич, — вся зеленая. А чего там такое?

— Да все нормально. Пациент выпил, закусил борщом и свеклой. Его вытошнило красным, жена решила, что кровотечение.

При воспоминании о красной рвоте на полу и, особенно, о запахе, меня неожиданно мутит.

Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов.

— Что-то ты совсем плохо выглядишь, давай-ка я тебе воды дам, — суетится Василий Геннадьевич, — и вообще, поехали-ка на станцию. Полежишь.

— Да ну что вы… Рано еще.

— Ничего не рано! Тебе вообще легкий труд положен!

— Это вы о чем вообще?

— А то сама не знаешь? Чего дуришь? Бери больничный и сиди дома! Нечего в положении по подъездам бегать. Побегала уже вон, до ножа в живот добегалась. О себе не думаешь, о дите подумай…

Водитель бурчит и бурчит, не замечая даже, как я из зеленой становлюсь бледно-синей. Потому что догадка у него страшная.

Нет. Ну нет же! Ну не может быть! Мы же с Олегом… Всего один раз! Один раз! И Машка сказала, что шансов никаких…

Я непроизвольно прижимаю ладонь к животу. Сглатываю. Прикладываюсь к бутылке с водой.

Ох ты черт…

Лихорадочно вспоминаю свой мини-отпуск с Олегом, все, что мы делали…

— А ты хотела, чтоб я вернулся, Олька? — хрипит он.

Смотрит на меня так пристально. Так жестко.

А я не собираюсь врать.

И самой себе в том числе.

— Да. Хотела. Очень.

Олег молчит. Потом подхватывает меня с колен, подтягивает выше. Смотрит в глаза.

— Дураки мы с тобой, Олька. Столько времени потеряли.

И в этот момент я согласна с ним. Дураки.

Я хочу ему это сказать, но он не дает. Целует. Жадно, как всегда, жадно. Подчиняя.

А потом укладывает меня на эту белую шкуру неизвестного китайца, закидывает ноги на плечи, врезается на всю длину. Сразу, без прелюдий.

У нас уже была прелюдия. Целых двадцать лет. Затянулась безбожно, на мой вкус.

Я смотрю ему в глаза, не отвожу взгляда.

И вижу в них все то же выражение, что и все эти невозможные годы. Без него.

Он меня любит. Он меня так любит. И я его люблю.

И он все сделал для меня.

Он всегда все делал ради меня.

Только я не замечала этого, дура.

Вернее, замечала. Конечно, замечала. Но не оценивала так, как надо.

Олег, ты же меня не обманешь больше?

Правда, Вещий Олег?

Я смотрю на него, и вижу того молодого мужчину, впервые заговорившего со мной на кладбище, мужчину, который не читал Пушкина и не знает, кто такой Вещий Олег.

Он теперь другой. Для всех. Но не для меня.

— Олька… — он не прекращает двигаться, сильно и грубовато. Так, как он любит. Так, как я люблю.

Из камина падают блики на его лицо, и оно меняется. Оно снова молодое.

Он снова тот Олег, что обещал молоденькой глупой девочке, что все будет хорошо.

А девочка верила.

И я верю. Верю ему.

— Люблю тебя, — шепчу и притягиваю к себе, чтоб поцеловать.

Он наклоняется, жадно меня сжимает, целует, уже изо всей силы вбиваясь в податливое тело, и выдыхает, содрогаясь во мне.

А я глажу его короткие на затылке волосы, чувствую тяжесть тела на себе, такую правильную, такую нужную, смотрю на огонь.

Я не кончила, но мне даже разрядка с ним не нужна. Совершенно. Все так, как надо. Так, как должно было быть у нас всегда.

Он уехал срочно, через два дня после этого. Сорвался в Москву. Что-то там с партнерами, конкурентами и нерадивым персоналом. Он долго ругался тогда, я не вникала. Понимала только, что каникулы мои закончились.

— Ольк, я разрулю и приеду. Ты давай, думай, как дальше будем.

— Я?

Мне смешно. Тотал-контрол-фрик Сухой говорит, чтоб я думала, как дальше будем. Можно подумать, он уже не решил все.

— Конечно. Хочешь, клинику в Москве? А?

— Нет.

— Так и думал, бл*, - ругается он, но по лицу понятно, что мысли сейчас не здесь.