– Не тебе судить меня, лендра, – огрызнулась, вспыхнув, Леванна Джи, и я, наверное, впервые видела её такой: растрёпанной, покрасневшей, живой. До этого она как ледяная куколка – аккуратная, замкнутая, молчаливая. А тут – брызнула фонтаном. Вырвалось наружу наконец то, что кипело у неё где-то глубоко внутри.

Меня так и подмывало спросить: а в чём, собственно, дело? Что случилось-то? Не сейчас – я понимала. От Леррана и Леванны такое напряжение тянулось с самого начала, что не заметил бы и слепой. Но только он к ней, а она – от него. До последних событий. И я пока не понимала: хорошо это или плохо, что лёд тронулся.

Маленькая Когита завела нас в какие-то катакомбы, где сидели, лежали, прижавшись друг к другу напуганные люди и нелюди. Общая беда сближает. Все в куче, без разделения. Я вижу, как пёстрая, словно пасхальное яйцо, медана, качает на руках бронзовокожего мальчишку лет пяти. Он мохнатка и явно не её ребёнок, потому что рядом с нею муж и ещё трое мелких детишек. Обычные, меданские, с характерными яркими шевелюрами.

– Здесь можно пересидеть, – просто говорит наша проводница и устало опускается на пол. Вначале я подумала, что она девчонка вроде меня, лет пятнадцати-семнадцати. Сейчас я вижу: она старше. Просто очень миниатюрная, как девочка, что застыла в своём развитии да так и осталась ни ребёнком, ни девушкой.

У неё тонкие руки, как бледные прутики. Почти нет груди. И вся она какая-то неправильная. Выделяется. Не понять чем. То ли взглядом, не по фигуре взрослым, то ли какой-то обособленной неприкаянностью. Сразу видно: у неё здесь нет родных, нет близких, но почему-то именно она вышла нас встречать.

– По силе я огненная, – словно оправдываясь, отвечает она на мои мысли, – пыталась усмирить стихию, но у меня не очень сильный дар. А так – да, я здесь, можно сказать, случайно оказалась. Путешествую.

Она обхватывает узкие плечи тонкими пальцами и встряхивает лохматой головой. Странно, но она не рыжая. И даже не шатенка. Темноволосая. И только нитевидные красные пряди указывают на её огненность.

Барк неожиданно щёлкает пальцами, пристально вглядываясь в лицо Когиты.

– Ты сайна! – голос его звучит, как выстрел. Когита затравленно оглядывается, но на нас, к счастью, почти не обращают внимания. Мы всего лишь ещё одни из прибывших, а люди устали и потрясены, измотаны и несчастны. Многие из них потеряли кров над головой и, наверное, близких.

– Бывшая, – шепчет она и добавляет умоляюще: – Тише, прошу вас, тише.

Взгляд у Барка, как клещ. Вцепился в бедную девушку и не хочет отпускать. Жёсткий, презрительный.

– Любомудр, – выплёвывает он с отвращением. – Не любовь к мудрости, а ложь – вот во что вы превратили философию. Прикрылись словами и заменили истинные ценности враньём.

Чем больше шипит, тем спокойнее становится Когита. Она больше не жмётся, а расправила плечи.

– Я знаю, кто ты, – перебивает она расходившегося светоча науки и на растрескавшихся губах рождается широкая улыбка. Барк затыкается и настороженно смотрит на преобразившуюся деву. – Ты философ. Бродяга. Поводырь. Как и я.

Кажется, Барк задохнулся возмущения. Он силится что-то сказать, но из горла вырывается только непонятное клокотание и бульканье, будто он глотнул слишком горячего супа и обжёгся.

– Да как ты… как ты посмела! Думай, что говоришь, дева! – блеет он, как только обретает дар речи.

– А ты что у нас, царь и бог? – интересуюсь, принимая огонь на себя.

Философ пыхтит, краснеет и сам на себя не похож. Видимо, замкнутое пространство плохо на него действует.

– Он у нас дед, – вставляет свои пять копеек Алеста, и, пряча глаза, все вокруг начинают давиться смехом. Барк неожиданно сдувается. Алеста частенько действует на него отрезвляюще.

– Любомудры не философы, – поясняет он уже спокойно. – Когда ушли истинные бродяги, ведьмы начали писать новую историю. Назвали себя любящими мудрость и извратили большую часть событий. Лживые летописи и искажённые факты – их рук дело. Они дошли до того, что начали открывать свои обители и обучать слабых девчонок, вроде этой, – он пренебрежительно кивает в сторону Когиты.

Девушка не меняется в лице, улыбается лишь тоньше и загадочнее. В глазах её – звёзды. Наверное, так блестят слёзы тех, кого несправедливо оболгали.

– Возможно, мы заслужили подобные высказывания, – проговаривает она медленно, как только фонтан Барковского красноречия сдувается. – Не буду ни оправдываться, ни спорить, но не все любомудры одинаковы. Как и философы прошлого, впрочем. Ты забываешь о тех, кто предавал свою суть. Об этом удобно умалчивать, ведь так? Ну, а тех, кого интересует только истина, не останавливает ничто. Именно поэтому некоторые сайны становятся бывшими. Не в наказание за провинность, – лёгкий кивок в сторону Пиррии, – а изгнание за непокорность и нежелание отказываться от правды.