О моём «небесном» происхождении Барк узнал почти сразу, но ему было так плохо, что я сомневалась, запомнил ли он эту новость. Оказывается, запомнил.

– Просто хотела попросить. Это не манипуляция. Совесть у тебя есть?

– У таких, как я, совести не бывает. А если и встречается, то высшая, та, что служит истине. А истина такова: твоей драгоценной Алесте лет сто. А может, и двести.

– А тебе, дураку взрослому, почти семьсот, – неожиданно вмешался невесть откуда взявшийся Айболит.

– Шестьсот сорок девять, если быть точным. Хотел бы я знать, сколько тебе, коварная образина.

Айболит ухмыляется гаденько. Видимо, это давний спор, но я, сияя, соскакиваю с телеги. Кажется, я знаю, как разрешить хотя бы один конфликт. Нужно поскорее, пока никто не запретил мне разглашать только что услышанную информацию.

– Хочешь, я набью ему морду? Или наложу на время заклятие молчания? – ловлю я огрызок разговора. Кажется я не вовремя: Ренн утешает унылую Алесту. Дева не плачет, но вид у неё похоронный.

– Не надо морды, не надо заклятия, – вмешиваюсь я, потому что всё равно уже, считай, влезла в их высокие отношения.

Ренн смотрит с интересом, Алеста поднимает глаза. Два ждуна замерли, чтобы услышать великую истину.

– В следующий раз, как он назовёт тебя матушкой, вспомни, что Барку шестьсот пятьдесят лет! Уверена: сразу станет легче.

Алеста светлеет лицом и неожиданно хохочет. Её радостный смех ласкает слух. Много ли надо человеку для счастья?

Тем же вечером на барковскую неизменную «матушку» Алеста, не скрывая злорадной усмешки, выпалила:

– Дед! Отныне и навеки веков! Да я по сравнению с тобой – юная и прекрасная!

Барк дрогнул. Кажется, сработало!

– Как ты меня назвала, юная и прекрасная? – не веря собственным ушам, переспросил он.

– Дед! – с наслаждением повторила Алеста.

– Дед! – воскликнул Гай, издал удовлетворённый смешок и провалился в глубокий сон: малыш отключался моментально, как только сумерки спускались на землю.

– Какой я дед? – вскипел праведным гневом философ. – Выдумаете тоже!

– Такой же, как я матушка, – холодно отрезала Алеста и гордо задрала нос. – В шестьсот пятьдесят можно уже и прапрапрадедом стать. Так что я ещё и мягко, дедушка Барк.

Я видела, как в нём боролись разные чувства. Как искажалось лицо, а рот открывался, чтобы сказать что-нибудь едкое или меткое, но в какой-то момент он проиграл сам себе, расслабился и расхохотался.

Хохотал долго, вытирая невольно выступившие слёзы. Хохотал заразительно – никто не остался сидеть спокойно. Вторили этому чистому смеху.

– Знаешь, в чём сила, Алеста? – спросил он, отдышавшись и впервые назвав прорицательницу на «ты» и просто по имени. – Принимать жизнь, как есть. И не спорьте со мной, матушка, не стоит. Дедушка Барк знает в извращениях толк!

Тот вечер сломал лёд и превратил обиды в совместные пикировки. Кажется, обе стороны, соревнуясь в словесных баталиях, наслаждались самим процессом.

– Матушка Алеста! – нередко звал собеседницу Барк.

– Дед! – неизменно неслось ему в ответ.

И все нашорошивали уши в ожидании очередных словесных реверансов и кружев. Только Ренн хмурился и прятал грозовой взгляд под ресницами: ему не нравились ни эти беседы, ни споры, ни румянец на щеках прорицательницы, ни то, как эти двое смотрели друг на друга. А особенно не контролировал маг эмоции, когда Барк прикладывался поцелуем к Алестиным пальчикам.

Ревность – это да. Такое коварное чувство, в котором можно утонуть, если не умеешь плавать.

Геллан

Это были самые удивительные и спокойно-беспокойные дни, наполненные смехом, спорами, общими делами.

Зима начинала бушевать по-настоящему. Всё чаще снег не таял, прятал в сугробах дорогу. Порой приходилось туго: вначале разгребали заторы, а только потом двигались.

Пару раз Ренн и Рина шарахали магией, а потом он запретил им делать это: неизвестно, что ждёт впереди, и два мага, спустившие силу на придорожный снег, – непозволительное расточительство.

Они все словно очнулись. Испили какой-то живительной энергии, получили иное дыхание. Уставали под конец дня, почти падали, но продолжали смеяться и шутить.

Лопату в руки тоже брали все. Даже Йалис таранил широкой грудью сугробы, заодно выискивая сочные стебли растений, что продолжали томиться под снегом и оставались местами свежими, не тронутыми морозом.