– Кейтелин, куда вы сейчас?

– В магазин и домой.

И снова мне открыли дверцу, на этот раз сзади. Зиг устроился спереди рядом с водителем.

Машина катилась по Москве, а я откинулась на сидение и закрыла глаза. В голове крутилась навязчивая мысль, требующая подтверждения.

– Тарантино, вы обещали рассказать про процедуру развода.

– В ЗАГС едут оба супруга. В вашем случае только через суд.

– Почему?

– Кейтелин, - парень взвешивал каждое слово, - он не даст вам развод, пока вы не поговорите. Или хотя бы не выслушаете его.

– Это его решение?

– Он боится, что вы сейчас действуете под эмоциями. Просил передать, что не будет настаивать на встречах, звонить, писать. Надоедать. И мы исчезнем, когда вам ничего угрожать не будет.

– Опять все сам решил! Какое благородство!
– я не знала, почему психовала, - да идите вы все. Я и одна спокойно проживу!

Машина вильнула и резко затормозила у обочины.

– Кейтелин, - Тарантино говорил тихо и спокойно, так что становилось страшно, - это были самые дерьмовые мгновения в моей жизни. А Модератору было еще хуже. И да, в той реальности прошло почти два месяца. Успокойтесь и просто не торопите события.

Машина вновь тронулась.

Уже подъезжая к дому, задала вопрос:

– Мне можно вас попросить купить хоть какой-нибудь еды? Я не в силах ходить по магазинам. Хотя бы хлеба.

Они кивнули. Довели до квартиры и исчезли на полчаса, чтобы вернуться с набитыми сумками непонятно чего, да еще в больших количествах. И снова исчезли.

И вот сижу на подоконнике своей старой квартиры с чашкой горячего какао и слушаю надрывы плачущей скрипки Ванессы Мэй, которая играет Шторм Вивальди. Уже четыре часа играет. Машина Тарантино стоит внизу.

Я слезаю с подоконника, выливаю остывший шоколад в раковину и иду сменить пластинку. Пара щелчков на ноуте, и Макс Покровский танцует свое танго на дне ванны. Тут я спотыкаюсь о не разобранный чемодан с одеждой.

Открываю его и замираю. Поверх тщательно сложенной одежды лежат подарки мужа. Сережки, ручка, перчатки. Димка, Димка, что же мы с тобой натворили. Вспоминаю слова Тарантино, а рука сама тянется к телефону. Однако абонент недоступен.

– К сессии готовится, да с дочерью разбирается. Задурила та по-серьезному, - раздался сзади насмешливый голос, - да, Ребенок, я думал, ты у меня гордая.

– Что Юлька натворила?

– Да наорала при всех на него. Типа как ты смел, она лучшая, а ты издевался! В общем, романов перечитала, вот розовые сопли и поперли. Пусть сами разбираются. Ты в курсе последних новостей?

– Как вы топите Лачинского? Впечатляет, Учитель, но у него денег куры не клюют!

– Конечно, не клюют. Все уже мы склевали. Лачинский гол как, как... Твою ж, ни одного приличного сравнения придумать не могу. Ну, в общем, нет больше у него ничего. Ему дали ночь.

– На что?

– Чтобы благородно пустить пулю в лоб. Показать, так сказать, пример сыну. Завтра их арестуют. В общем, все стало опять обыденно и скучно. Вон и ты перестала зомби из себя изображать, даже прогуляться успела. Правда отощала, жуть.

– Я тоже рада вас видеть, Учитель. Что-то еще?
– я начала постепенно разбирать вещи, однако Джокер, толкнул крышку, захлопывая чемодан, и потащил меня на кухню.

– Пошли, Ребенок, посплетничаем.

Он влетел на кухню, заозирался и указал мне на стул:

– Сядь, разговор есть. Где у тебя чашки?

Вздохнула и пошла сама хозяйничать. Джокер же устроился за столом.

Через пятнадцать минут я села напротив. Учитель вцепился в один из бутербродов:

– Ты и мужа так кормила?

– Вы специально издеваетесь?
– зашипела я.

– Остынь, обидчивая. Почему файл не удалила?

– Не смогла.

– Почему?

– Потому что паковала в бессознательном состоянии! И больше не вскрывала!

– Остынь, я сказал, - прикрикнул он, - ладно, с этим разобрались.

Он смерил меня оценивающим взглядом и вдруг предложил:

– Коньячку?

– Тааак, Учитель, - я сделала попытку откинуться на спинку стула, но забыла, что сижу на табуретке. Джокер едва успел схватить меня за руку:

– Ну ты даешь, Ребенок, - заржал он, - так лопухнуться!

Я молча переставила табурет к стенке и оперлась на нее, сложив руки на груди.

– Страшно, аж жуть, - хмыкнул он, - не хочешь, не надо. Потом не проси.

– Учитель, вы вообще отдаете себе отчет, что спаивали ребенка? У вас правда нет морали и совести? Мне же тринадцать было. Тринадцать!