— Спустя два месяца определился?

— Да.

— Ладно.

Он сжимает моё плечо и отпускает, тогда я плетусь к раздевалкам.

День перед предстоящей игрой, вероятно, решает не торопиться. Я схожу с ума уже ближе к обеду, стараясь занимать себя чем угодно, лишь бы отвлечься. Но ничего не помогает. Что бы я не делал, мысли крутятся вокруг одного: Эммы. Я так и не услышал её голос, желая этого больше всего на свете. Мне жизненно необходимо знать, что с ней всё в порядке, как и с нашей дочерью, но все, что я действительно могу — набирать номер Алестера, который предпочитает игнорировать меня, и это вполне заслуженно. Если бы он знал настоящую причину, по которой я не отвечал на звонки, то спустя час приземлился в Ванкувере и оторвал мою голову. Самое смешное, что я мог позволить. Это тоже вполне заслуженно.

Спустя восемь месяцев нашего разрыва, я впервые позволил себе что-то, осознавая сейчас, что лучше бы ничего не делал. Произошедшее вчера становится мерзким, омрачаясь с каждой последующей секундой, в которой я топлю себя. Когда получаю сообщение от Алестера, перед глазами темнеет, но я заставляю себя прочитать: «Они обе в порядке. Не звони. Она это сделает, если захочет». Мне становится тошно. И всё, о чём я думаю до следующего дня, на следующий день и последние минуты перед игрой — Эмма.

Чемодан покорно ждёт в уголке, утешая тем, что через несколько часов сяду в самолёт и вернусь в Торонто. Парни тоже молчат, вероятно, чувствуя мою эмоциональную волну. Никто не пытается заговорить со мной уже вторые сутки. Их вопросы только по делу, я благодарен за это молчание и отсутствие бессмысленных диалогов. Тренера слушаю, словно через стекло. И свои слова, которым не придаю значение, тоже слышу отдаленно. В ответ получаю кивки. Не тороплюсь выйти из раздевалки первым, взгляд обращается к чемодану, и я отклоняюсь в его сторону. Я точно знаю, что хочу найти. Я никогда не надевал его, но он всегда лежит в боковом кармане чемодана.

Достаю браслет и натягиваю его на руку, пряча под экипировкой. Я не могу быть с ней, но часть её может быть со мной.

Я ещё не успеваю дойти до палаты, как палец Алестера врезается в грудь, а в серых глазах бегают злобные искры.

— Ты должен сказать спасибо за то, что она осталась жива и за то, что впереди месяц до начала года. Она успеет восстановиться. Рви задницу, но сделай так, чтобы она не осталась без образования. Найди няню, питание и всё, что нужно. Мне плевать, сколько это будет стоить, ты не уничтожишь её будущее.

Я зол, расстроен, на взводе, напуган, и это берет своё. Моя челюсть сжимается до невыносимой боли. Приходится говорить сквозь плотно сжатые зубы.

— Убери. Руку.

— Я знал, чем это закончится, — фыркает он. — Говорил, что от вас не стоит ждать любви. Вы слишком заняты самовосхвалением.

— Скажи спасибо, что твои зубы всё ещё на месте, — рычу в ответ. — Если для тебя забота сводится к тому, что начинаешь ныть и делаешь что-то вынужденно, то исключи себя из её жизни. Друг будет принимать все решения, которые сделает она: правильные или нет.

— Ты думал о себе, когда запретил ей.

— Какого черта ты несёшь? Я думал о ней. О том, что она может пожалеть; о том, что это опасно, а ты думал о том, что она перестанет работать и прикрывать твою задницу. Не будет подушкой безопасности. Такого друга никому не пожелаешь. Можешь валить, если наскучило и утруждаешь себя. Я могу быть рядом с ней.

— Она уже не хочет, чтобы ты был рядом с ней.

— Она скажет мне об этом сама. До тех пор, пока я нужен ей — я буду рядом. И не потому, что чувствую себя должным, а потому что сам этого хочу. Надеюсь, ты понял. Свали с дороги, дай мне увидеть свою дочь и девушку.

— Она не твоя девушка.

— Не твоё дело, кем мы друг другу приходимся. Если она захочет, она будет ей. Ни ты, ни кто-то другой не будет решать за неё. Сейчас она хочет свободу, я даю ей свободу. Но я всегда буду рядом, и ты последний, кто помешает.

Не желая терпеть его дальнейшие нападки и упрёки, открываю дверь и переступаю порог.

Палата уютная и просторная. Светло голубые стены постельного оттенка не режут глаза. Внутри только несколько компьютеров, датчики которые тянутся к Эмме, что занимает кровать, лёжа на боку и смотря в стену, рядом с ней капельница. У меня сердце уходит в пятки, потому что я не вижу ни люльки, ни нашей дочери в ней. Приходится немыслимым терпением сдерживать поток вопросов, что норовят обвалиться на Эмму.

Только когда подхожу к ней, становится в сотню раз хуже, потому что замечаю слезу, что скатывается по её щеке. Я вновь чувствую засуху в горле. Я больше не уверен, что могу говорить, и не уверен, что в силах найти язык во рту. Всё, что могу — взять её свободную ладонь, потому что вторая рука девушки с иглой в вене. Меня резко начинает тошнить от медицинского запаха.

Взгляд Эммы обращается ко мне. Она ничего не говорит, не кидается с распростертыми объятиями и сомневаюсь, что дело в капельнице. Она бы не сделала это, будь её рука свободной. Я вновь чувствую себя грязным после того вечера. Рядом с ней ощущения утраиваются.