— Ты знаешь, где она? — спрашиваю я.

Получаю молчаливый кивок. Не понимаю, она просто не хочет разговаривать со мной, или дело в чём-то другом, но последнее, что буду делать — выяснять отношения в коридоре клиники и её подавленном состоянии.

— Покажешь?

Эмма отлипает от стены и направляется в ту сторону, куда смотрела. Следую за ней, не задавая лишних вопросов, у меня вырывается только один:

— Просто скажи, как ты?

Девушка пожимает плечами и даёт короткий ответ:

— Нормально.

Я не вижу ничего нормального, но оставляю всё так, как есть. Она не желает разговаривать, а я не могу настаивать, видя её состояние. Минуты, проведённые в здании клиники, легко опустошают и сводят с ума. Но это ничто по сравнению с тем, что я чувствую и наблюдаю. И за то, что не был с ней, буду винить себя вечно.

Эмма останавливается у стекла и заглядывает внутрь, где я вижу несколько люлек, которые окружают различные аппараты и куча датчиков, протянутых к детям. На одну из них указывает её пальчик. Мой взгляд останавливается на маленьком тельце, которое покоится в кроватке, и дыхание сбивается. Кажется, я и сам на грани жизни и смерти, видя, что наша дочь под пристальным вниманием врачей, а не рядом с нами. Она должна быть с нами. Эмма должна держать её на руках. Она должна улыбаться, а не плакать. Мы должны быть счастливы даже такому исходу. До этого момента я не сталкивался с подобным чувством. Его трудно описать. Будто в руках есть всё, но одновременно ничего нет. Это ощущение отсутствия чего-то важного, без чего жизнь теряет всякий смысл. Всё цветное становится серым.

С камнем на сердце, устремляю взгляд на Эмму, которая смотрит туда же, куда смотрел я и смахивает слёзы. Наверно, мне никогда не понять её чувства, потому что именно она ощущала её на протяжении всего прошедшего времени, а не я. Я лишь видел, как увеличивается её живот и не более того. Я не касался её физически, мне было доступно только визуальное.

Заключаю её лицо в ладони и поворачиваю к себе.

— Всё будет хорошо, — заверяю я, не желая принимать иные варианты. Я отказываюсь думать о других. — Слышишь? У неё будет всё самое лучшее.

Эмма всхлипывает, пока я смахиваю слёзы с её щёк и целую лоб, заключая в объятия. Я не хочу думать о том, насколько часто она приходит сюда и смотрит. Это кажется невыносимым. В таких случаях время будто замирает, стрелки часов перестают двигаться, а календарь больше не меняет даты. За эти несколько дней, я, вероятно, мог попросту сойти тут с ума, бросаясь из крайности в крайность и не находя покой. Даже сейчас мне хочется ворваться внутрь, оторвать все датчики от тела нашей дочери и вынести её из этого ада, но это будет похоже на стадию отрицания, ведь тут ей лучше, она получает должный уходит и, мало-помалу, крепнет.

Кровью обливается сердце, потому что я продолжаю слушать всхлипывания Эммы. Я держусь изо всех сил, но чем дольше мы стоим у стекла, тем сильней жжёт глаза, словно туда засыпали самый острый перец.

— Прекращаем плакать, все показатели на уровне и сейчас её здоровью ничего не угрожает, — улыбчиво сообщает мужской голос, на который я перевожу взгляд.

Мужчина склоняет голову на бок и поверх оправы очков рассматривает нас, хотя, в большей степени меня. Не думал, что кто-то сейчас предпочитает носить очки, а не линзы или же сделать операцию. Внешне, я мог бы сказать, что его возраст колеблется с отцовским, разве что разница в два-три года. Его густые брови расправляются, а приятная улыбка немного отогревает глыбы льда на душе.

— Я так понимаю, папа, — говорит он, получая мой кивок. — Отлично. Думаю, нам стоит поговорить в палате или моём кабинете.

— В кабинете.

Врач отклоняется в сторону, а я оставляю быстрый поцелуй на макушке Эммы, которая на эту минуту притихла.

— Вернёшься в палату или пойдёшь со мной?

— С тобой, — тихо отзывается она.

Принимаю её выбор и тяну девушку с собой, направляясь за врачом, что отдалился от нас на несколько шагов. Если сейчас он сообщит плохие новости, то я готов помочь ему больше никогда не улыбаться, предоставляя людям лишние надежды. Я предпочитаю правду, исключая в такие моменты лесть и улыбки. Это не иначе, как бред, сообщать близким больного или в нашем положении какие-либо новости с улыбкой. Данный метод психологии тут не работает, наоборот, является лишним. Вероятно, из меня действительно мог выйти никудышный врач, который нарушает псевдо этику.

Занимаю место на диване, Эмма делает то же самое, но не близко ко мне. Между нами остаётся расстояние, даже сейчас она предпочитает держать меня в стороне. Я бы отдал этому значение, если бы здоровье её и дочери не стояли на первом месте.

— Что ж, — начинает мужчина. — Дела действительно идут на лад. Никаких снижений показателей, это очень хорошо. Нужны некоторые дополнительные расходы на необходимые лекарства.

— Просто скажите сколько, — без всяких любезностей, говорю я. — Сколько необходимо на препараты, их пребывание тут и всё, что требуется. Не трогайте её страховку.

— Эйден… — сдержанно, но с толикой неодобрения, шепчет Эмма, и я отрицательно кручу головой, не желая слушать, что она хочет сказать.

— Не берите во внимание, что она говорит, даже если отказывается. Я сам всё оплачу.

Получаю короткую улыбку врача, который двигает ко мне лист, обозначив всё заранее, что является плюсом. Я не хочу затягивать это на неопределённое количество времени, выслушивая предложения. У меня назревает только одно условие.

— Никаких замен или аналогов, — отрезаю, смотря в его глаза.