Осенью я встретился с психиатром. Папа переслал мне заключение психиатра Хэмильтона; я получил его, когда вернулся в Бочки. Там было около десятка страниц, полных какой-то белиберды – по крайней мере, для меня. Смысл в них мог увидеть только другой мозговед. Я даже не мог поискать ничего в Интернете – ведь никто пока даже не потрудился его изобрести. В итоге я просто сунул бумаги в ящик и занялся своими делами.

В середине семестра я снова вспомнил о них. В РПИ не было какой-то медицинской или около-медицинской специальности, так что я не мог задать вопросы одному из преподавателей. Может быть, профессор Райнбург знал кого-нибудь, кого я мог спросить, или хотя бы знал, куда пойти? Однажды я заявился в его кабинет, когда он был один.

– Простите, профессор, есть минутка?

– Конечно, Карл. Что такое?

Я присел напротив.

– Вы знаете какого-нибудь психиатра?

– Что? Наконец-то начинаешь сходить здесь с ума? – пошутил он.

– Нет, сэр. Это не для меня.

Он выпрямился и поглядел на меня через стол.

– Погоди, ты серьёзно? На кой ляд тебе понадобился психиатр?

Я пожал плечами и просветил его.

– Не мне, сэр, а моему брату. Он видится с психиатром, и отец прислал мне его предварительный отчет. Но тот, кажется, написан по-гречески – к сожалению для меня.

На самом деле всё было ещё хуже. Большинство математиков и физиков может читать по-гречески, по крайней мере – знает алфавит, так как он используется в математике.

Он кивнул.

– Да, я могу представить. Что ж, я не знаю ни одного психиатра, но Джанет – психолог. Возможно, она сможет тебе помочь.

Я удивлённо поглядел на него:

– Ваша жена – психолог? Я думал, она преподаёт в Олбани.

– Преподаёт. Психологию.

– Ох, – что ни день, то новые открытия. – Вы думаете, она сможет встретиться со мной?

– Скорее всего. Я спрошу её этим вечером. Как минимум, она позвонит тебе, – заверил меня он.

– Спасибо, большое спасибо!

Тем же вечером я поговорил с Джанет Райнбург, и она согласилась встретиться со мной в понедельник, в своём кабинете в Олбани. Я принёс с собой отчёт психиатра; убедился, что пришёл заранее. Она провела меня в свой кабинет, мы мило поболтали, а затем я дал ей отчёт. Она дважды прочла его – сначала просто пробежала глазами, а затем уже тщательнее.

После чего она села и вздохнула.

– Мне очень жаль слышать это, Карл. Что именно ты хочешь узнать?

– Не знаю, вообще, – я пожал плечами. – Я даже точно не знаю, что всё это значит. Там есть слова, которых нет в словарях, клянусь!

Джанет рассмеялась.

– Мы доктора. Мы никогда не используем три слога, если есть четыре. Давай начнём сверху. Твой брат страдает от формы психического заболевания, называемого шизофренией. Полагаю, ты слышал о нём ранее.

– Конечно. Это вроде когда человек отрицает реальность, или типа того.

– Нет, не совсем. Это куда больше – больной отделён от реальности, он находится в своём собственном мире. Его образ мышления спутанный и беспорядочный, у него бывают бред и галлюцинации, он может видеть и слышать то, чего нет, и проявлять признаки социальной дисфункции.

– Ух ты. Ну, о галлюцинациях Хэмильтона я никогда не слышал, но он часто нёс бред, особенно обо мне, и он не очень социализирован.

Она кивнула и продолжила.

– У твоего брата – вид шизофрении, известный как параноидальная шизофрения. Теперь забудь всё, что ты когда-нибудь видел об этом по телевизору. Они машут этим диагнозом как флагом. Почти ничего из того, что они показывают, не является правдой.

Я криво улыбнулся ей:

– Я верю вам!

При параноидальной шизофрении у больного много навязчивых идей или галлюцинаций, основанных на его паранойе или мании преследования. Отсюда, к примеру, все проблемы твоего брата, связанные с тобой. Если бы тебя там не было – не было бы и проблем, как-то так, – сказала она.

– Вы снова упомянули галлюцинации. Насколько я знаю, он никогда не видел и не слышал ничего такого.

– Всё так. Каждый случай уникален. В отчёте есть много других симптомов. Определённо, бредовые идеи о тебе – то, что привело к паранойе. У него с самого раннего возраста были к тебе сильные эмоции.

Я задумался над этим. Мы никогда не были близки, даже маленькими детьми, и с возрастом всё становилось только хуже.

– Ладно, может, это и так. Мы не были близки, и мы постоянно дрались – пока я не стал старше, по крайней мере.

– О?

– Ну, к тому времени, как я стал подростком, мне стало ясно, что мы никогда не примиримся, и я начал просто игнорировать его. В нашей комнате я только спал, и уходил, если он был рядом. Это было легче, чем справляться с ним.

– В каком-то смысле, ты делал только хуже. Игнорируя его, ты поддерживал его навязчивую идею о том, что ты ненавидишь его и стараешься ему навредить. Насколько он моложе?