— А еще он кружева любил... Она всякий раз, как я ей сорочку шила, просила, чтобы вот тут, — пожилая белошвейка ткнула в вырез собственного платья, — как будто пена морская была... И пуговки крохотные перламутровые. Ну, вроде как ракушки. Знамо дело, чтобы расстегивать приятнее было. Одну за одной...

Кровь бросилась Ари в лицо: неважно, о ком они толкуют, но всего через несколько недель она должна будет позволить чужому ненавистному человеку прикоснуться к себе. И расстегивать уже ее одежды — точно так же, пуговку за пуговкой. Она прижала ладони к щекам, крепко зажмурилась, пытаясь отогнать отвратительную и в то же время будоражащую картину: длинные пальцы скользят по белой коже на груди, обнажая то, что скрыто под белоснежной накипью тончайшего кружева. Длинные пальцы...

И в тот же миг она вспомнила! Нет, не самого лорда Лингрэма, нет, просто запястье, перехваченное манжетой. Он разжимает ладонь — и в чашу для пожертвований падает перстень с крупным рубином. "Как всегда щедры, Тэним?" — это голос Его Величества, Ари спешит отойди, кланяясь и не поднимая глаз.

...— Та тоже худышка была. И беленькая. Как...

Ари старалась не поворачивать голову, чтобы женщины не заметили, как чутко она вслушивается в их досужую болтовню. Худышка, как княжна Хольм — вот чего они не договаривали. Интересно, о ком это они?

— Вот не верю, что убил, — продолжала старшая из портних. — Два года обшивала ее. Так у них все чин по чину. Обожал ее. Откуда-то издалека привез.

— А я слыхала, эта Элиза Мерсье не из простых была, — раздался голос молодой белошвейки. Эта любила расспрашивать и выпытывать.

— Вот еще! Мало ли, что народ языком мелет. Будь она хорошего рода, так женился бы! Нет, ты уж мне поверь: как дама себя вела, а все равно заметно было, что не во дворце росла. Эти... — вероятно, на этом месте рассказа последовал кивок в сторону Ари, — даже по-другому за стол садятся. Юбки так подбирают, словно те из стекла пошиты. А уж как рот раскроют...! А Элиза... она так и не научилась, все уверяла, что мне больше всех радуется. Только лорд-маршал никогда над ней не смеялся, очень уж сердцем к ней прикипел. Треплют все, что он убил. Ну да собака лает — ветер носит.

— А если приревновал? Вдруг она ему изменяла тайком? Он же все время при войске.

— Дура ты, вот я что я тебе скажу. Да кем надо быть, чтобы такому человеку изменить? Да и горевал он очень. В парке похоронить велел, священника позвал, чтобы тот землю освятил.

Он любил другую... "Так это же хорошо", — сказала себе Ари. — Может быть, до сих пор любит. Тогда, вполне вероятно, он не будет настаивать, чтобы Ари делила с ним постель. Ведь он берет ее замуж только ради Хольма. И в то же время... ей всего восемнадцать! За что же ей такое наказание — стать нелюбимой женой ненавистного мужа? Он никогда не взглянет на нее с приязнью, будет учтив и холоден. И она станет чахнуть за стенами его неприступного замка: не ждать, не верить, ни на что не надеяться...

И не желая больше ничего слушать, она захлопнула молитвенник и выбежала в сад, надеясь отыскать там Бейтрис.

"Тебе придется смириться, Ари!" — сколько раз за последнее время она слышала эти слова! Даже от Бейтрис! Ее больше не радовали ни распускающиеся розы в саду, ни шелест струй фонтана, ни веселые канарейки, резко скакавшие по жердочкам. Она молила Господа, чтобы этот месяц никогда не кончался, но дни, казалось, ополчились против нее: только откроешь глаза на рассвете — а вот уже и вечер. И ненавистная свадьба все ближе...

Теперь она даже полюбила свою узкую девичью постель в келье — прижимала горящую щеку к подушке, поглубже зарывалась носом в легкое одеяло. Пусть в монастыре и не было ничего, что она могла бы назвать своим, но здесь, на этом неудобном ложе, она, по крайней мере, была одна. Ари плохо представляла себе, что происходит между мужчиной и женщиной: ее мать была строга и порой холодна с ней, да и странно было бы ждать от супруги князя Хольма подобных разговоров. Разумеется, матушка поговорила бы с ней, когда настало бы время, ну а монахиням и вовсе не подобало вести с воспитанницами такие разговоры. Они все твердили о послушании и смирении — а Ари боялась. И пусть каждый день она говорила себе, что стерпит все ради мести: крепко зажмурится и стерпит все, что этот пират — отчего-то она стала называть лорд-маршала именно так — надумает с ней сотворить.

Он же любил... нет, он до сих пор наверняка любит другую, ту самую Элизу, которую нашли растерзанной в лесу. А в старинных романах, которые Ари читала еще дома тайком от матушки, всегда писали о рыцарях, до самой смерти оплакивавших своих возлюбленных и хранивших подаренные ими цветы.

Кстати, о цветах: незадолго до свадьбы в монастырь доставили ларец, матушка Имельда с таинственным видом поманила Ари к себе и распахнула перед ней резную крышку: на темном бархате словно сияла россыпь рябиновых ягод, перевитых золотыми нитями. "Это ты наденешь в день свадьбы, дитя, — матушка Имельда смотрела так, словно ей самой так и не терпелось примерить это чудесное колье. — Алмазы. Цвет их столь редок... Такие отыщешь разве что в королевской сокровищнице. Надеюсь, ты примешь подарок лорда Лингрэма с благодарностью?" "Да, матушка Имельда", — пролепетала Ари, а потом готова была ударить себя по губам за такие слова. Пират шлет ей дары, а она и рада... И еще жалеет, что сможет надеть свои "рябины в золоте" только в тот самый проклятый день...

А он подступал все ближе. Вот-вот начнет свой отсчет последняя неделя, скоро последняя примерка, нет-нет, еще одна... Вечерами они сидели в саду с Бейтрис до самых сумерек — и даже вездесущие монашки и болтливые воспитанницы не приближались к ним. "Иди спать, Ари, — вздыхала Бейтрис, крепко сжимая холодные пальцы подруги. — И не вздумай плакать!" "Вот еще! — возмущалась Ари, и страх будто бы на минуту разжимал когти. — Чтобы хоть кто-то увидел меня зареванную и с распухшими глазами? Да ни за что!" "Север никогда не сдается!" — улыбалась Бейтрис, крепко обнимая княжну Хольм.