Выход есть, выход должен быть. По крайней мере, пока я могу мыслить. Казалось, ещё чуть-чуть и моя голова станет пластиковой. Девочка подойдет, поднимет с пола потерянную куклу, отряхнёт платье от пыли и довольная пойдет домой. А я… я буду навсегда поглощена. Мир пытается поглотить нас, вспомнились мне слова Трюки. Мне вспомнилось, как Элфи обращалась в великаншу, как тянула ко мне свои пальцы, как пыталась сделать меня — частью себя.

Только в этот раз, что-то говорило мне, всё будет совсем иначе. Меня не поглотят, меня оставят, вот только на совсем иных правах. Быть вечной игрушкой в чужом сознании, шальной мыслью, запрятанной глубоко в недрах сознания, потерявшимся чувством, незавершенным рисунком, образом — вот кем я буду. Не частью целого, а всего лишь инородным телом. Возможно, когда-нибудь от меня избавятся…

— Играть будем. Чай пить. Я тебя всем-всем-всем своим подружкам покажу!

Вторая рука перестала быть моей. Кожа в мгновение ока обращалась в пластик — дешевый, дурно пахнущий, ломкий, толстый. Словно именно такими представляла себе игрушки маленькая поганка.

Меня будут таскать за руку. Тащить, не заботясь о том, больно мне или нет. Мне вспомнилось, как Лекса заботливо подкладывал под меня платок, уверяя, что так мне будет помягче, как включал для меня телевизор и не торопился приставать с расспросами. Для него я была живой — даже не умея двигаться. Для вредной избалованной девчонки я уже сейчас была игрушкой. Я была для неё игрушкой даже тогда, когда мои ноги обладали кожей, внутри билось сердце, а воздух проникал в легкие.

Забавно-то как. Кукла становится куклой…

Меня осенило. Мысль, всё это время бившаяся о стену непонимания, вдруг дала мне подсказку. Это меня видят игрушкой, меня видят неживой, куклой, вещью. А я, не сопротивляясь, подчиняюсь законам нового, чуждого для меня мира, принимаю как данность, боюсь пошевелиться.

Живая. Там, в мире людей, где по улицам носится смерть, где ненависть хлещет людей плетью жестокости, где война разрушает чужие мечты, мне удалось стать живой. По капельке, по крупинке, по пылинке я крала эту самую жизнь у мира, отнимала, зубами вгрызалась в возможность не то чтобы двигаться, а хотя бы просто мыслить. А потом, набираясь чужой искры, я двигалась, а мне было больно. Мир сопротивлялся, мирозданию не нравилось, что я делаю, но потом ему пришлось смириться. Принять меня, как данность. Получится ли здесь точно так же?

Я живая. Шевельнуть рукой. Поднять тяжелый пластик, скрипнуть шарниром, заставить подчиниться собственное тело. Боль снизошла, как озарение, как суровая кара за неподчинение естественным законам. Лицо девочки вновь исказилось — не удивлением, а неподдельным недовольством. Куклы не двигаются, не могут, не могут! — читалось в её глазах, но она не пыталась что либо сделать. Бросится, думала я, бросится и осыплет градом маленьких, но чувствительных ударов. По груди, бокам, спине, лицу. А мне будет больно, потому что я живая. Захотелось расхохотаться.

Маленькая мерзавка поникла лицом. Новая игрушка оказалась не игрушкой. Пластик, ещё совсем недавно сверкавший уродливыми швами отливки, сейчас вновь становился кожей. Поставленная на колени фигурка росла в размерах, вновь становясь девушкой, поднимаясь на неокрепшие, но послушные ноги.

Я вздохнула, провела ладонью по рту, словно стирая свою фальшивую, нелепую улыбку. Малышка старалась не смотреть на меня. Теперь я вновь была для неё взрослой.

— Кукла? — наконец, ещё раз попыталась она и её палец вновь устремился ко мне. Я перехватила её руку.

— Нет, не кукла. Жопу надеру так, что месяц сидеть не сможешь, поняла?

Бунтарка, кажется, не поверила своим ушам. Щеки вспыхнули красным, она оттолкнула меня в сторону и побежала вниз. Шаги долго гремели, унося хозяйку всё ниже и ниже — куда-то туда, в объятия идеальной зимы.

— Молодец, — хрипло проговорила Трюка. — Ты… молодец…

***

Девочка осмотрелась по сторонам. Опасливый взгляд коснулся застеленной кровати, письменного стола и, почему-то, большого платяного шкафа. Будто родители, в особенности мама, притаились за его дверцами и вот-вот должны были вырваться на свободу. И уж тогда-то ей точно не поздоровится.

Толстые пальцы сжимали меж собой пузырёк заграничного лака. Цветастая наклейка-обертка обещала яркий цвет, стойкость и тысячу других прелестей лака для ногтей. Заветная жидкость капелькой краски застыла на кончике кисточки и, недонесённая до ногтя, рухнула на ковёр, мигом испортив таинство ритуала, обратив его в ужас и отчаянье скорого наказания. Словно на будущее, отцовский толстый ремень свисал с крюка, обещая мало хорошего. Девчонке хотелось закричать, позвать на помощь — но звать было некого…

Осень за окном танцевала с ветром вереницей рыже-зеленых листьев. Где-то там, за стеклом прячется настоящая свобода. Где-то там, за стеклом, свободные от нудного иностранного языка и алгебры младшеклассники познавали все прелести детства. Хотелось вместе с ними, на улицу, к ветру, к дурманящему запаху всего нового — нового учебного года, новых друзей, новых впечатлений.

Разложенный на столе дневник ярко полыхал красной пятеркой за подписью классного руководителя. Хорошая такая пятёрка, жирная, нажористая. Первая в этом году, а сколько их ещё будет? Почему-то вспоминалась вчерашняя бессонная ночь, таинство формул и бесконечность абзацев в учебнике истории. Их будет много — и пятёрок, и бессонных ночей, и формул с абзацами. А вот уже так, как младшеклассники на улице — уже никогда не будет…