Последний вопрос, впрочем, был лишним. Трюка и без того всегда знала, когда следует обнажать клинок, но не всегда торопилась пустить его вход.

С каждым его шагом снег скрипел все громче, а казавшийся игрушечным сказочный персонаж разрастался в размерах. Следом за ними на улицу возвращались звуки. Ритм улицы, рокот моторов, брань, детский смех. Вот только без людей…

Сказочный зайчишка терял облик. Пушистый мех обращался облезлой шерстью, мохнатые, свисающие ушки грубели, наращивая толстую кожу. Два передних зуба и рот, растянутый в улыбке, обращались в слюнявую зубастую пасть. Морковка из подвернувшегося рядом снеговика сама собой вырвалась из своего пристанища, нырнула в недра хищно оскалившейся морды. Заработали мощные челюсти, явив воистину устрашающий хруст. Я не стерпела и зажмурилась, представив, как под этими мощными резцами ломаются кости, перемалываются на пару с мясом, обращаются в розовый фарш. Комок тошноты нырнул к моему горлу.

Не время, говорил мне весь вид Трюки, не самое лучшее время для того, чтобы дрожать от страха. Она молчала, но я будто бы слышала её голос у себя в голове.

Гул звуков становился всё громче и громче. Хлопали дверцы автомобилей, шуршала упаковочная бумага, визжали от восторга дети, стреляла пробка из бутылки…

Пробка и в самом деле выстрелила из бутыли, которую заяц успел достать из мешка и приладить вроде пистоли, направив прямо в трюку. Мутновато-желтая жидкость, переливаясь, исходя шипучими пузырями, выливалась наружу. Рядом с единорожкой валялись две деревяшки. И когда она только успела вскинуть меч?

Зайца подобная неудача не удивила. Словно — ну разрубила, и разрубила, с кем не бывает. Бутыль безжалостно была отброшена в белые просторы снега. А потом он набросился на нас.

Много раз, потом, когда всё пройдет, я буду задаваться вопросом, как нам удалось справиться с ним? Многотонная туша, зимнее чудовище, голодный монстр из пучин подсознания. Он явился сюда по наши души лишь по одной причине. На улице идеальная зима. Но улица должна быть пустой.

Большеухий защитник, хранитель чужих представлений о зиме, прекрасно знал своё дело. Не мудрствуя лукаво, верно, он встречал на этой улице не одних таких, как мы. Клинок стучал по его шкуре, не находя возможности прорвать толстый панцирь кожи. Он рос с годами, с самого сопливого детства. Представление о празднике с запахом мандаринов, фейерверками, игрой в снежки после рюмки шампанского, ворох снежинок, и бесконечное ожидание чуда. А нас на этой улице быть не должно, мы чужие, мы вообще ни к зиме, ни к празднику отношения не имеем.

Так, наверно, щурится джентльмен, увидев белое пятно на черном просторе своего пиджака. Так щурится хозяйка, завидев наглую морду кота рядом с только что приготовленным окороком. Так щурится врач-хирург, столкнувшись с доселе невиданной болезнью. И первое же стремление — вычистить, убрать, вылечить!

Заяц знал толк в избавлении от чужаков. Трюка старалась изо всех сил, клинок сверкал у чудовища перед глазами, разил, колол, тщетно пытался прорваться к вожделенной плоти. Мой хлыст не играл никакой роли, да и никакое оружие, собственно говоря, не играло роли. Окажись у меня в руках уменьшенная корабельная пушка или пулемет — ядра и пули рикошетили бы в сторону. Такую чуду нельзя взять просто так, нахрапом, без особого подхода. Впрочем, кажется, Трюка и не пыталась.

Волнение сменилось размеренностью действий. Взмахнуть хлыстом, уйти в сторону, отскочить назад. Трещит в плечах несчастная куртка, где-то под ногами снежного великана затоптана маленькая вязаная шапочка. Варежка, зацепившаяся за ветку, угрюмо раскачивалась из стороны в сторону.

Время, читалось в каждом клацанье клинка Трюки, нам нужно время. Меч его не ранит, но и не даёт подойти вплотную, не даёт захватить нас в свои объятия, не даёт…

Бесконечность, казалось мне. Бесконечный бой, который минует усталость. Обходит третьей дорогой, не желая связываться с дурными бойцами. Ну их, пусть машут в своё удовольствие.

Мешок использовался как дубина. Огромный, тяжелый, полный разномастных подарков, он, тем не менее, звенел железом, звучал хрусталем, трещал обломками пластмассы прежде чем рухнуть. Земля ухала от обиды, снег разлетался в стороны, мешался с грязью, разом теряя весь свой блестящий лоск.

Вся тяжесть забот дня обновления ухнула на меня разом, стоило мне зазеваться всего лишь на одно мгновение. Я увидела край — самый настоящий край, уходящий в черноту безвестности, где кончалось даже небо. Заяц был беспощаден. Я отлетела от удара в ближайшую стену, расцарапав плечи о кристальную ель. Вестник Обновления, кажется, был очень недоволен тем, что так получилось — в представлениях о идеальной зиме ели не ломают, их наряжают, украшают игрушками и гирляндами, обвешивает блестящим «дождём» и водят вокруг неё хороводы. А ломать никак нельзя.

Злость, отразившаяся на и без того устрашающей морде, обещала вылиться на меня в полной мере. Сейчас он меня раздавит — поднимет ногу и как таракана размажет по белому снегу. Или кровь на снегу — так в идеальных зимах не бывает?

Давить меня не стали. Еще чего, читалось в каждом движении великана. Трюка, пытавшаяся отвлечь его от меня, терпела полное фиаско. По-быстрому и безболезненно — это не интересно. Замерзнешь, обещали холодные и злые глаза. Сейчас вот засуну тебя в свой мешок и…

Мешок и в самом деле раскрыл мне свои объятия, предлагая с головой нырнуть в его недра, остаться там навсегда.

Меня сдавили со всех сторон холщовые стены, словно пробуя на вкус, будто пытаясь разгрызть, как орех. Сопротивляйся — отчаянно кричала Трюка срывающимся хрипящим голосом — где-то там, совершенно в другом мире. В другом измерении. Кто ты, спрашивали меня внутренности мешка, откуда ты, почему ты пришла к нам? Ты похожа — похожа на что-то до боли знакомое, но мы не знаем на что. Мне почудился вздох сожаления — так сожалеют, когда приходится выкинуть сломавшуюся игрушку и нет никакого способа её починить. Захотелось крикнуть во всю глотку, но в горле, как назло, пересохло…