Осколки серебряного сна падали рядом с нами, а между мной и зайцем стояла Трюка. Злом и неподдельной ненавистью сверкали черные зенки. Загляни, требовали они, посмотри в нас — и ты утонешь, ты познаешь, ты прочувствуешь. Хотелось попятиться, но стояла на одном месте. Белая грива голубой волшебницы, чародейская шляпа с широкими полями, несколько вышитых звездочек. Заяц мялся, словно боясь подойти ближе. Переминался с ноги на ногу, рычал что-то нечленораздельное, размахивал лапами. Пряли белые уши, лоснилась драная шерсть, скалились громадные клыки.

Что было между ними, там, в мешке? Что произошло, когда яркая вспышка ослепила меня, заставила зажмуриться, взвизгнуть, потерять равновесие? Трюка не тронулась с места, Трюка ожидала подобного выпада, а, может, и сама была его инициатором. Я не помню, что было дальше. Помню, как единорожка тащила меня за шиворот с холодного снега поближе ко входу. Ярко светился рог, полыхая пламенем искры, в глазах плескался океан непоколебимости. Будто всё произошедшее — мелкий шаг на пути к нашей цели, будто впереди нас ждёт ещё целая тысяча таких зайцев…

Любопытство играло со мной шутки. Я слышала чужие голоса, слышала, как там, за пределами лестничной клетки, в теплых и уютных квартирах кто-то кричит, смеётся, празднует и горько плачет. Словно там, за толстыми дверьми, под амбарными замками пряталось веселье, горе, радость и печаль. Хотелось хоть глазком взглянуть на всё это…

Мы не в Лексе, наконец, тихо произнесла Трюка. Или ты ещё не заметила этого? Я заметила — мир писателя многообразен, он ширится с каждым днём, растёт от каждой новой идеи, ему, кажется, нет предела. Здесь же пределы есть. Островки, тщательно поделенные на участки. Здесь — завод, чуть дальше — обыденность. Приоткроешь завесу прочего — и увидишь убогие представления о мироустройстве.

Идеальная зима, кольнула меня догадка. Холодная, с зайцами-побегайцами, снегом, сугробами, снеговиками, варежками и теплой одеждой. Кусачий ветер щиплет за нос, кружится в красивом танце россыпь маленьких снежинок, ярко светит ночной фонарь, а за стенами мегалитных бетонных коробок, что зовутся здесь домами — уют, тепло и отдых. В ноздри того и гляди должен был ударить запах горячего чая.

Так, наверно, представляет зиму обычный человек, проживший пусть не самую долгую и наполненную, но вполне счастливую жизнь.

За спиной очередной лестничный пролёт. Какой это уже этаж, Трюка? Трюка молчит. Она не считала и мне, кажется, не советовала этого делать. Силы уходили с каждой ступенькой, навсегда оставаясь добычей голодных стен этого дома.

Девочка выскочила внезапно. Выскочила, столкнулась со мной, и упала на пол. На меня сверкнули злые глаза. Трюка замерла в тот же миг, ничего не предпринимая. Она смотрела на меня из-за спины, осторожно обернувшись, еле дыша, словно боясь вспугнуть.

Малышка вставала на ноги — сама, мне даже в голову не пришло помочь ей подняться. Русые светлые волосы, крепенькая фигурка, заплаканные глаза, круглые щечки с застывшими бороздками слёз. Она смотрела на меня в упор — без удивления, но не как на преграду, вдруг возникшую перед ней, а как на противницу. Мы здесь чужие, говорила Трюка, когда мы были в Лексе. Почему бы нам не быть чужими и здесь?

Толстые палец ткнул в мою сторону.

— Кукла.

Я не сразу поняла, что именно она имеет ввиду, сделала шаг назад. Не двигайся, говорил мне взгляд Трюки. Не двигайся и, может быть, она уйдет сама.

Обманчивый внешний вид, кажется, скрывал под собой ужасного монстра. Настолько ужасного, что даже Трюка не торопилась вступить с ним в схватку. А надеялась решить дело миром. Решить бы только…

Девочка напоминала мне Аюсту, разве что платьице слишком короткое и не белое. Носки красных сандалий гордо смотрели в потолок, волосы, ещё совсем недавно сплетенные в косы, сейчас вульгарно были распущены. Маленькая бунтарка, революционер на полставки, протестант из коротких штанишек…

— Кукла, куколка, кукляшка. Красивая какая… — недавние слезы вместе с обидой таяли, как лед под лампой. — Хочу!

Лицо малышки неприятно исказилось гримасой недовольства, а я не знала, что мне делать дальше. Ударить её? Оттолкнуть, отпихнуть? Улыбнуться, потрепать по голове и сказать, что она забавная шутница, а взрослые не игрушки?

Последняя идея отчего-то показалось мне очень хорошей. Я растянула губы в доброй улыбке, пару раз моргнула глазами, протянула руку и… рука не подчинилась. Одеревенела, в миг став слишком тяжелой. По указательному и большому пальцу бежал большущий шрам, напомнивший мне след, остающийся после отливки пластика в формах. Скрипнул локтевой шарнир, рука безвольно повисла плетью, а до меня только сейчас начало доходить, что происходит. Я становилась куклой — вот только на этот раз уже в том мире, где я должна быть живой. Ноги подкосились — я больше не чувствовала их и рухнула на колени. Сейчас начну уменьшаться, вдруг поняла я. Крикнуть у меня не получилась — первоначальная улыбка не желала сходить с лица, не давала раскрыть рта, заставила язык онеметь.

Голубая единорожка бездействовала. Волшебница скорбно взирала на то, что происходит со мной, но не торопилась прийти на помощь. Неужели, если девочка глянет на неё здесь и сейчас, ткнёт своим вонючим, мерзким пальцем — и она тоже начнёт обращаться плюшевой игрушкой? И если так, почему же тогда Трюка не бежит, не уносится на десяток-другой этажей выше, не пытается спастись.

— Куколка, ма-а-а-аленькая, кра-а-а-асивенькая, я тебя причешу, я тебе нарядов нашью, — обещала, плавая в море собственных грез, девчонка. Для неё я никогда не была взрослой, для неё я уже никогда не стояла у неё на пути, и не со мной она столкнулась на лестнице. Уже не человек, да и никогда им не была — вещица.